– Расскажи…
Она лежала с закрытыми глазами и, когда он замолкал, думая, что она засыпает, сжимала его руку, и он продолжал…
– Жалко… Ну, такая вот… фифа… Ей надо, чтоб ты гоголем ходил до самой свадьбы…
– И после… В полгоголя…
– А ты не стал… Жалко дурёху… Но она не пропадёт… Тебе трудней… Не пей только…
– С вами попьёшь, пожалуй… – и оба засмеялись, Нина снова беспомощно вздрагивала «гхы-гхы-гхы»…
– Завтра будет… гоголь-то наш…
Женя вышел на улицу. Он чувствовал, что всё произошедшее за последнее время не проходило насквозь, а набиралось, копилось возле и теперь по-хозяйски бродит кругами. Будто острым ковшом вынули душу. Пустота с такой силой олизывала, омывала изнутри, с таким совершенством слоилась и множилась пластами, течениями, что казалось, его самого вот-вот свернёт и поглотит этим разрежением. Он ничего не замечал вокруг и только шёл, не понимая, куда его гонит этот вакуум, и лишь во всём ощущая его эфирный зияющий привкус.
Он шёл куда глаза глядят, и непривычное чувство безлошадности только добавляло потери и тревоги. Без машины он был больше, чем без ног, и смысл этой ампутации только доходил, с каждым часом ширя поле и забирая новые дали – и родные дороги, и дом в Енисейске, который показался убогим и брошенным и лишь подчеркнул чувство вины и потери. И торопливость, с какой он продал машину дешевле и зная, что так не делают, и то, что продолжал поддаваться, ещё не понимая, что это за спешка и куда зовёт. На перекрёстке он позвонил Гнутому:
– Влад, ты где?
– По Мира еду, потом в Рощу, потом на Правый…
– Да чо мне по Мира? Ты скажи, заберёшь меня? Я иду… от краевой.
Гнутый подъехал на допотопном и знаменитом квадратном «марковнике», называемом «черностоем» за чёрные задние стойки крыши.
– Откуда такой динозавр?
– Да так… один тут конь… удружил… А чо? Я люблю их… Смотри, какой красавец… Чо с Ниной?
– Лежит… Я с врачом говорил, у неё ещё нашли там чо-то, вчера обследование сделали. Неясно пока…
– Она-то не знает?
– Нет, конечно.
– А Михалыч?
– Михалыч едет.
– Ну, а ты чо надумал… с Востоком?
– Чо я надумал? Спроси полегче. Ехать надо.
– Давай, я тебе денег добавлю. Мы тут крутанулись… А ты мне привезешь фару для «хорна», бабайку и фуфырь кимчибасу. Ага?
Бабаями звали на островах японских рыбаков, а бабайками – стеклянные бутылки с японской водкой, объёмом два и восемь литра. Кимчибасом звался сорт очень вкусного соуса.
Они застряли в пробке. Кругом парили седыми парками машины. Сбоку, загибаясь на крыло, выпукло светился глаз чьей-то фары.
– Да что такое!
– Что-что? Х-хе – пробка.
Когда заехали на мост Три Семёрки, Енисей свинцово темнел сквозь столбы пара. Столбы были частыми, и казалось, курится дымами подводная деревня. Ветер чуть склонял пар, и он вился спиральными клочьями. Жёлто сияя противотуманками, пронеслась навстречу лимонная с синим воровайка «фусо-файтер» с транзитными номерами, в её кузове стояла литая «хонда-сабер», а сзади на сцепке болтался «фунтик» с фанерной мордой. Енисей глядел сквозь белые клочья, то и дело скрываясь. Ни гор, ни берега не было видно.
– За мостом меня высади… – сказал Женя.
– Э-э-э! Да ты чо удумал!
– Да не бойся ты, я не топиться…
– Точно? Смотри у меня…
– Да точно. Всё кимастa
[5]
…
– Чево?
– Кимаста – это «хорошо» по-японски.
Женя шёл по мосту к Енисею. И хотя был не сильным уклон, казалось, в великую гору идёт путь и с каждом шагом труднее дается. Машины жёстко обдавали морозным ветром. Гарь, ледяная крошка, земля, перетёртая в пыль, казались особенно режущими на холоде, и колёса железно грохотали по сухому асфальту. Енисей виднелся сквозь пар, и Женя боялся, что он или совсем скроется, или вдруг ветер проснётся и взроет его до черноты. И шёл, не зная, что ждёт его, и в одно мгновение остановился от тревоги, но пересилил себя и двинулся дальше. До середины моста оставалось несколько шагов.
Трудно жить, когда и чувствуешь путь, а он то в пару, то в тумане, и лишь изредка перельётся вдали серебро, и не знаешь, был ли свет или почудился… и снова на ощупь, а сил-то не так много, как до дела дошло, и сомнения одолевают, и дыхание сбилось, но вот углядел провал в ветру и сделал ещё шаг, и спала пелена… и ужасом окатило – а если не шагнул, не пробился бы, дрогнул?
Так и шёл Женя в морозном ветру, сутулясь и ёжась и почти не понимая, что происходит и кто он такой. Но так полны были страданием его глаза и так пробирало холодом, что расступились столбы пара, и солнце вышло и отлилось в свинце, и свинец стал оловом, а олово серебром и бледным декабрьским золотом. И машины замолкли, и городской шум отлёг, и заводы приспустили дымы свои, когда на мосту через Енисей пересеклись две дороги – с Востока на Запад и с Юга на Север, и на их перекрестье остановился и замер человек, считавший, что всё знает о берегах.
И пошевелились-дрогнули за спиной его два крыла, две дороги, две боли, и от сырости-холода поползли мурашки по телу, а когда он склонился над Енисеем, уже другие мурашки прошли от пят по спине к голове, ознобив душу, и, когда волна улеглась, стылый ветер уже не жёг, а лишь помогал держать эту милость.
И спросил Батюшка Енисей:
– А болит ли у тебя сердце, брат мой? И он ответил:
– Очень болит…
– За всех болит?
– За всех болит.
– И за Машку?
– И за Машку болит. И за Настю, и за братьев, и за Нину… и… за тебя… за тебя… болит. Прости меня, Батюшка Енисей, это я во всём виноват…
И тогда посветлел ещё Батюшка Енисей и сказал:
– Это ты прости меня, брат мой, а я на тебя и не сержусь нисколько. Видишь, как бывает, чем дольше живёшь, тем больше знаешь и меньше понимаешь… Всего не усмотришь, я и сам ошибаюсь, не гляди, что огромный, а и поогромней есть. А без боли никак нельзя. Она как дорога, на куски режет, катает, а потом такой зимник в душе набьёт, что ни на какой асфальт не сменяешь. Так-то… и ты сам знаешь, что всё, сердцем пережитое, всё, во что душу вложил, уже там… вверху давно принято и высветилось. Но не выйдет у тебя ничего, пока не поверишь, что свет, который из нас небо вытянуло, обратно на нашу грешную жизнь ворочается и меняет её незримо и бережно… Так что есть свет – светись, пока светится, и не слушай никого. А с историей этой, я сам… похолодел… как понял… что мы с тобой… два дурака, натворили… Но только не мучайся так. Ничего не нашли у Нины. Ступай себе домой. Отпущу я тебя к Океану.
