Вечер
Сейчас десять часов. Я в спальне, сижу у окна с лампой. Бред, кажется, кончился, он лежит спокойно, но не знаю, переживет ли эту ночь. Руки и ступни ледяные, дыхание слабое, еле слышимое. Я не стала мерить температуру: не хотела беспокоить – ему и так тяжело. Больше я ничего не могу для него сделать.
Я поняла это сегодня под вечер. Опустошающее чувство, повергающее в отчаяние. Даже от моего непрерывного сидения с ним нет никакого толку, поскольку ни встать, ни даже упасть с кровати он уже не может. Руки у него ужасно холодные. Я накрыла его еще одним одеялом, когда заметила, насколько он плох, дала грелку и, приподняв голову руками, попыталась напоить чаем. Возможно, он что-то и проглотил, не уверена. Глаз он не открывал. Лицо бледно-голубое, веки почти фиолетовые и прозрачные.
Потом я подумала, что, возможно, могу немного помочь ему. Еще раз проверив спальню, я вышла, закрыла дверь и пошла в церковь. Не могу сказать, что я так уж религиозна, но я не знала, что еще сделать, и решила помолиться. Я написала, что думала: это поможет ему, но, возможно, на самом деле я думала, что это поможет мне. Я не уверена, однако знаю: нам обоим нужна помощь.
Солнце садилось, снова стало невероятно красиво, но мне было не до заката. Фаро пошел за мной, и я была ему рада. У церкви он захотел войти внутрь, и я пустила его, только скомандовала лежать неподвижно.
Внутри церковь выкрашена белым, хотя краска местами выцвела и в сумеречном свете кажется серой. Она очень маленькая: одна прямоугольная комната с семью скамьями, из них только две со спинками. За алтарем два узких окна; кафедры нет, только высокая продолговатая стойка для чтения; еще два окна в боковых стенах, тоже узкие, поэтому внутри всегда полумрак и тишина.
Я села на переднюю скамью, где посветлее, полчаса читала Библию и молилась за мистера Лумиса. Молила, чтобы он пережил эту ночь. Даже если он убийца, я не хочу, чтобы он умирал.
Двенадцать
5 июня
Утро.
Он пережил эту ночь.
В какое-то мгновение я была уверена, что он умер. Я спала на диване в гостиной, и за всю ночь он не издал ни звука. У меня не получалось заснуть как следует, я лишь задремывала на время, а потом вскакивала и шла слушать, как он. Около двух ночи пошла проверить его дыхание и ничего не услышала. Я так испугалась, что подумала, сейчас и мое сердце остановится. Прочитав молитву, подкралась поближе. Наконец, подойдя почти вплотную, услышала вдохи: ужасно слабые и частые. Я поддерживала огонь в камине и каждый час заменяла грелку, подкладывая ее ему в ноги. Они такие холодные, что мне кажется, кровь в них вообще не поступает.
Наконец наступило утро, я сделала завтрак с кофе и через силу впихнула его в себя. А также сходила и подоила корову – боюсь, если пропущу дойку, молоко тут же кончится, потому что теленок уже ест траву. Когда вернулась, в комнате было светло, и я увидела, каким пугающе бледным был мистер Лумис. Я не стала и пытаться мерить температуру, но посчитала частоту дыхания: примерно пятьдесят вдохов в минуту; насколько я помню из школьного курса, нормой считается около шестнадцати. Губы выглядели опухшими, сероватыми и потрескавшимися, сухими, как картон. Я взяла чистую тряпку, пропитала водой и аккуратно смочила их, слегка сжав тряпку, чтобы хотя бы несколько капель попали в рот. Дать ему воды в стакане я не решилась, боясь, как бы он не поперхнулся. Умыла его, протерев холодное и липкое от пота лицо.
Покормила Фаро и снова пошла в церковь. Теперь я уже знала, что иду в основном ради себя самой: я так беспокоилась, что не могла толком думать; голова кружилась, меня тошнило, наверное, отчасти из-за того, что я почти не спала. Но сидеть дома и смотреть тоже было бессмысленно. Он либо умрет, либо нет. Мое присутствие ничего не изменит.
Однако меня беспокоило не только, выживет ли он, но и то, что случилось в лаборатории – что, как я услышала, случилось в лаборатории, – ибо я слышала все четко и ясно, словно на магнитофонной записи. И именно потому мне нужно было привести мысли в порядок.
Фаро заглотил свой завтрак и догнал меня, мы пошли в церковь вместе. Только я вспомнила, что забыла Библию и задумалась, не вернуться ли за нею, как заметила, что пес сделал стойку и стал подкрадываться к алтарю. Я ничего там не видела, и от этого мне стало жутко – в полной тишине я на секунду подумала, будто пес делал стойку на духа или ангела.
Я скомандовала ему лежать смирно, а сама опасливо пошла вперед. Вот оно что: маленький взъерошенный комочек черных перьев – вороненок, не крупнее воробушка, сквозь пух только-только начали пробиваться перья, которым предстояло стать крыльями и хвостом. Он запорхал от меня, но оторваться от пола не мог. Откуда он взялся? И как попал туда? Я взглянула вверх, в квадратную полость колокольни, высокую, словно купол настоящей церкви. Под самой крышей была деревянная крестовина, на которую когда-то предполагалось повесить колокол. На одной из балок, сразу под свесом крыши (там, где я заметила несколько отошедших досок), громоздилась неряшливая куча веток, листьев и соломы – гнездо. Очевидно, птенец выпал из него.
Я глядела на него, а он – на меня, маленькими живыми черными глазками. Шаг за шагом я подходила к нему ближе, он отступал, пока не уперся в стену за алтарем, где сдался и просто сел.
Конечно, мне и раньше попадались птенцы. Папа всегда говорил нам, и мы так и делали, что птенчиков нужно оставить в покое, чтобы дать родителям, наблюдающим за ними с соседних деревьев, возможность подлететь к отпрыскам и спасти их. Он был прав, именно так всегда и бывало. Но я сомневалась, что взрослые вороны отважатся спуститься в церковь, да и что они вообще сообразят, куда упал птенец.
Поэтому я подобрала его, как можно бережнее держа обеими руками. Он не упирался, а доверчиво затих. Было соблазнительно взять его домой и выкормить, но я убедила себя, что у меня и так полно хлопот, чтобы еще заводить питомца. Кроме того, как только я вынесла его наружу, послышались хриплые крики – две черные птицы суетливо закружили над моей головой. Одна из них присела на колокольню, подтвердив, что это родители птенца, увидевшие, кого я держу в руках. Я посадила малыша на травку, где они точно не потеряли бы его, и, отойдя немного назад (отозвав Фаро – он принимал самое горячее участие во всей операции), увидела, что родители сразу слетели к нему. Никогда не слышала, чтобы вороны гнездились на колокольнях, наверное, они изменили привычки, когда не стало других птиц.
Возвращаясь домой, я подумала, что это добрый знак. Я немного суеверна и всегда считала, что птицы приносят удачу – когда утром я просыпаюсь, гляжу в окно и вижу птицу, особенно если она близко и смотрит на меня, я считаю ее символом того, что сегодня произойдет что-то хорошее. Наверное, это потому, что когда мне было четыре года и я впервые услышала про молитвы, мне сказали, что они улетают к небесам. Поэтому я представляла их в виде птиц, летящих ввысь.
Конечно, моя сегодняшняя птица летела (падала!) вниз, в неподходящем для молитвы направлении, но все же я чувствовала себя чуть веселее, пока шла домой. Меня не расстроило даже то, что я так и не помолилась.
