И чем больше я осмысливала то, что сказала няня, тем больше обмирала над открывшейся передо мной пропастью. Дикие мысли. Отчим тоже любил падчерицу, вот оно! Тоскливым холодом объяло сердце. Няня объяснила: ты была тихая, всё время спала. А братик плакал, неспокойный, по ночам будил. Но в сердце упало зерно. Я уже ничего не слышала. В голове: отец меня любит. Выделяет из всех. У него ко мне чувство. Мужское?! Всё кончено.
Заметила ли тогда няня, что я сижу в обморочном состоянии, с белым лицом?
Да, всё так и есть. Всё правда. Отец выделял меня среди прочих детей. Только меня ласково называл Олюшкой. Ну да… Он мужчина. А все мужчины вожделеют, если верить книгам. И он не исключение. «Больше всех любил». Какая мерзость. Боже, что теперь делать? Как жить с этим страшным открытием в маленьком девчоночьем сердце? Как существовать с отцом в одном доме, видеть его каждый день? Как себя с ним вести? Немедленно разорвать грязную липкую паутину похоти, которой он обволок меня. А я-то не подозревала. А он обнимал меня, гладил, прикасался ко мне. Вон оно что… Бежать его. Избегать. Замкнуться. Не разговаривать.
С этого дня, с этого часа близкий, милый человек стал омерзителен до судорог, до физической тошноты.
Он как раз вернулся с работы. Я, под впечатлением ужасного открытия, на ватных ногах ушла в детскую. Отец вошёл следом, заговорил о чём-то. Чтобы что-то ответить, я физически напряглась. Его присутствие было ужасно, отвратительно.
С этого дня я стала прятаться и избегать ничего не понимающего отца. Чем больше он не понимал, тем больше хотел от меня добиться: что происходит?! Чем больше он добивался встреч и выяснения отношений с глазу на глаз, тем больше я укреплялась в мысли: да, это не просто так с его стороны.
Однажды я, придя из школы, оставила шубку на диване. В доме больше никого не было. Он окликнул меня, чтобы я убрал шубу. Я на цыпочках ушла в спальню. Он пошёл следом. Я бесшумно на цыпочках убегала от него. Он постоял, раздумывая. Снова пошёл вслед с шубой на руках. Я с колотящимся сердцем продолжала прятаться. Он разгневанно, с силой швырнул шубу на пол. Когда он ушёл, я тихонечко её подобрала.
Я больше не могла обедать и ужинать с отцом за одним столом. Для меня это пытка была. Часто во время еды он сурово взглядывал на меня. Я опускала глаза и переставала жевать. Стискивала челюсти от неприятия всем моим маленьким женским существом этого ставшего чужим мужчины. С плохими, я не сомневалась в этом, мыслями в голове. Всё моё тело обмирало. Он, сердито вздохнув, принимался за еду.
Я сидела боком, на краешке табурета, подчёркивая своё отношение к нему. Он заговорил со мной, я отвечала сквозь зубы. Не отвечала, а цедила. Он не выдержал, привстал и в первый раз в жизни и гневно и звонко хлопнул меня книгой. «Ну не по голове же!» – крикнула мама. Я вскочила и, в слезах, убежала.
Потом я перестала выходить вообще в кухню. Ела после всех. Или мама, сжалившись, приносила тарелку в комнату. За столом домашние переговаривались вполголоса или тягостно молчали.
У мамы с отцом навсегда испортились отношения. Он упрекал её в том, что «ты настраиваешь детей против меня». Она отрицала это. И, в свою очередь, напоминала ему о какой-то давней супружеской неверности: дескать, дети не слепые. А я продолжала накручивать себя в бессмысленной ненависти. До звона, до угрозы лопнуть, заводила в себе пружину часов ненависти.
Я, тихоня, оказалась лидером в семье, в отношениях «дети – отец». Я заразила братишек неприязнью к отцу. Я забыла, когда называла его «папа». Я вообще никак к нему не обращалась. За глаза – саркастическое, пренебрежительное – «он».
Сколько непробиваемого упрямства, необъяснимой жестокости умещалось в моей маленькой черноволосой голове, венчающей плоское детское тельце. За что было дано страшное испытание отцу – моим диким подростковым умопомрачением, безумием? В его глазах навсегда поселился тяжкий вопрос, который он словно постоянно решал.
Однажды я подсмотрела за ним. Он сидел, понурив седую голову, глядя в пол и в никуда. Он напоминал недоумённого, беспомощного, оглушённого быка, которого ударили обухом топора по широкому лбу. И покорно подставлявшего шею под следующий удар.
В конце концов, мама с отцом разъехались. Отец был брошен нами и доживал один. Даже когда я вышла замуж и родила, я не могла выйти из роли, превозмочь заданную программу. Холодно с ним обращалась. По мере возможности избегала его присутствия и никогда в жизни больше не назвала «папа», разве что в поздравительных открытках. Но и это стоило мне напряжения и усилия над собой. Он смирился. Кротко смотрел слезящимися глазами и качал головой: «Ох, Олюшка, Олюшка? Что тебе не так, дочь?»
Высох, поседел, как-то весь высветлился. Ссутулился, ходил, шаркая ногами. И ушёл, непонятый, оболганный. Вот во что проросло зерно, брошенное мной в детстве.
Отец давно простил меня, я знаю это из снов. Сны – это когда мозг спит, а отдельные клетки бодрствуют. И по своей необъяснимой логике прокручивают «клипы»… Отец не произносит в них ни слова. Но я чувствую, что простил мне всё. Всю меня без остатка простил. Я ощущаю его бесконечную многообещающую любовь. Он обещал, что и дальше будет защищать меня, насколько это в его силах».
Ольга уезжает. Чемодан у дверей, такси у гостиницы. Она одевается.
– А как же столбняк? – вспомнила я. – Рука?
Ольга сняла перчатку и молча показала руку: даже рубца не осталось.
БУМЕРАНГ
При прощании она вдруг отчаянно цепляется иссохшей рукой, с болью вскрикивает: «Помогите! Сделайте же что-нибудь!» Дрожащие руки беспомощно теребят край вязаной кофточки. Сама Зоя Андреевна на встречу не смогла бы дойти: инвалид второй группы с сильнейшей сердечной аритмией, с букетом хронических сердечно – сосудистых болезней. Привела такая же старенькая приятельница. Передвигаются кое-как, с трудом одолевают один лестничный пролет. Обе маленькие, седенькие, невесомые, как пушок: ветерок дунет – унесет.
На предложение пожить в приюте для пожилых с негодованием, оскорблено даже вскидывает голову: «Ну, нет!» Я понимаю Зою Андреевну. До сих пор она по привычке держит голову высоко, в выцветших глазах поблескивают властные искорки, тонкие брови строго и горько сдвинуты. Бывают нефтяные, золотые, водочные короли – а она была мебельной королевой застойных дефицитных лет, заведовала сетью мебельных магазинов. Была в большой силе, полгорода смотрело ей в рот, одно ее слово, один звонок многого стоили.
А вот поди ж ты, не нажила палат каменных: огород, гараж, типовая двухкомнатная квартира. После смерти мужа живут в той квартире Зоя Андреевна, дочь Рита, зять и двое внучат.
Семимесячный Гришенька при виде бабушки гулит, улыбается беззубым ротиком и тянется к ней. Но дочь резко разворачивается и уносит внука, адресуясь к матери: «Пора тебе подыхать». Шестилетняя внучка Танечка старательно вторит: «Пора тебе подыхать, бабка Ёжка. Скоро папа выроет глубокую яму, мы туда все твои шмотки выкинем. Живи там, чтобы мы тебя не видели».
