Отвернувшись к стене, стиснув зубы, он слушал, как она бегала с ведром, выливала мочу с крыльца. Потом, споласкивая, гремела ведром под рукомойником.
Она ещё четыре дня прибегала делать уколы, эта синеглазая практикантка из медучилища, каждый раз внося в затхлость грязного старого дома снеговую свежесть.
– Ой, ну и антисанитария у вас! – Между делом засучила рукава, махнула мокрой тряпкой тут, там – и домик сразу посветлел, заиграл. Потом рвала одноразовые пакетики, звонко ломала ампулы и трещала:
– Не поверишь, я стала медсестрой только через свою лень! Мне внутримышечные уколы назначили. Думаю: каждый день бегать за три квартала, в очереди в процедурный сидеть – ради секундного укольчика?! Сделала всё как надо, набрала шприц. Изогнулась – и всадила в попу. И так наловчилась! Соседи, знакомые в ночь-полночь зовут: «Любка, сделай укол, у тебя рука лёгкая!» В вену с первого разу попадаю… Ну и куда мне после этого дорога? Только в медучилище.
Алим краем глаза наблюдал за смешной девчонкой. Была она непривычно белой, мяконькой… Большой калым, как за невесту-горянку, которого Алиму за всю жизнь не собрать, у русских не платят… Вот бы привезти в аул русскую жену-синеглазку, умеющую делать уколы и разные другие медицинские штуки… Как бы ему, хромому Алиму, обзавидовались, как бы сразу зауважали.
Вот Алим возвращается с пастбища домой, под ним танцует тонконогая лошадь. Гонит тучную скотину – не чужую, свою. К их дому сидит очередь: старики, женщины с малышами. Даже из соседних аулов пришли: всем требуется сделать укол и дать нужную таблетку. Навстречу Алиму из дома выбегают белоголовая девочка с чёрными глазами и черноволосый синеглазый мальчик: от смешанных браков получаются очень красивые дети.
Алим гонит прочь пустые мечты, грубо поворачивается к Любке спиной. Как говорит Талгат? Будут в твоей жизни, говорит он, и сладкая молодая горячая баранина, и сладкие горячие женщины. Но слаще и горячей будет миг отмщения за горький дымный день.
В День города, как это бывает у русских, текут реки водки и пива. Площадь в шашлычных дымках (будь проклят горький дымный день). К выложенным на подносам обжигающим шашлыкам выстроились очереди. Продавщицы в грязных белых халатах нанизывают на шампура сочащиеся мясным соком куски, вынимая их из глубоких кастрюлей.
Перед праздником в городе исчезли все бродячие псы. Жрите собак, русские собаки. Вы этого хотели, когда жгли наши леса и аулы?! Получайте! Это вам на первое в сегодняшнем меню. Второе блюдо вы получите вечером. Мы вас накормим досыта, ваши рты будут забиты не жареной собачатиной, а собственными внутренностями.
Алим знает, что ничего не успеет почувствовать. Ничего, кроме острого, как нож, мига счастья.
Автобус, везущий людей на праздничную площадь, подбросило на колдобине. Пассажиры зароптали, а Любка заворковала: «Зато лежачие полицейские не нужны. Это не дорога, а усмирение лихачей за рулём». А ведь и вправду, припомнили, здесь не было ни одного ДТП. Соседнюю же улицу гладко залили асфальтом – не успевают гаишников вызывать.
На площади Любка нос к носу столкнулась с Алимом, который, как пловец в реке, держал на плече сумку.
– Ой, и наш больной здесь!
Алим смотрел на девушку, мучительно-пристально морщась, не понимая: зачем здесь синеглазка? Откуда? Не говоря ни слова, круто свернул, захромал в сторону. Любка не отставала, пробивалась за ним.
– У меня тоже случай с сумкой был… – задыхаясь, перекрикивала она грохочущую музыку. – Получили зарплату, не зарплата – слёзы… Положили в сумки. Подружка ручки перекрутила вокруг руки: для надёжности, чтобы воры не вырвали. И что ты думаешь?! Точно, пасли нас! На скутерах с двух сторон промчались – и выдернули! В сумках было по три тысячи, а подружка только семь за лечение заплатила: сложный перелом предплечья в двух местах. Это я к чему… К тому, что никогда не нужно наперёд ждать плохое… Фу, наконец, из толпы выбрались…
– Дура!! – крикнул Алим, обернув к ней оскаленное, клыкастое лицо. – Рви отсюда, рви быстрей…
Бирюзовое блюдце лагуны, древний, тысячелетиями отшлифованный белый песок, мохноногие пальмы, бунгало – как картинка из глянцевого туристического журнала. В соломенных креслах у пенной полосы прибоя отдыхали двое друзей. Дружба у них была давняя, прочная, с первой чеченской. Отмечали очередную звёздочку у Игоря и покупку новой яхты Талгатом-ага.
– Помилуй, Талгат-ага, и старая-то яхта была… – новоиспечённый майор поцеловал кончики пальцев.
– По сравнению с этим – корыто. Увидишь на прогулке. Жену, внучку бери. Сам не надумал в морские волки записаться?
– Вон моя яхточка подплывает, – отшутился Игорь, кивая на статную женщину, придерживающую шляпу, в прозрачном на солнце, треплющемся на океанском ветру платье. – Любим пожрать. В прямом смысле работаю на унитаз. Ну, на тряпки ещё, на цацки. Набираем вес – потом плачем. Процедуры, таблетки, липосакция, пластика. – По нежному, снисходительному тону было видно, что он обожает жену.
– Деда! – подбежала златовласка пяти лет отроду, охватила колени, запачкав мокрым песком его белые брюки. – А чего Рустамка в меня швыряется?
– Ну-ну. Живите мирно, – Игорь ласково подтолкнул кроху к смуглому мальчугану.
– Всё для них, для внучат, – сказал он, провожая увлажнившимся нежным взором взявшихся за ручки, бегущих к морю малышей. Чем чёрт не шутит: может, и приведётся породниться. От смешанных браков получаются очень красивые дети.
СКОРАЯ НА АВТОПИЛОТЕ
«В четыре утра позвонила мама. Сказала, что чувствует себя нехорошо. Я быстренько оделась, вызвала такси. Мама лежала лицом к стене, свернувшись калачиком, как маленький ребёнок. На вопрос, что случилось, где болит, долго обиженно молчала, потом сквозь зубы сказала: «Везде».
И что прикажете говорить диспетчеру скорой? Дело в том, что у нас с мамой всегда были сложные отношения, а в последнее время они особенно обострились. Она была одержима идеей переезда ко мне. Да не дай Бог! У мамы нелёгкий характер, у меня тоже не сахар. Каждое воскресенье она проводит у меня. Телевизор смотрим – ссора. Чай пьём – опять ссора.
Конечно, со временем я бы забрала её к себе. Оттягивала этот момент, пока мама на ногах, себя сама обслуживает. Три раза в неделю приезжала к ней: убиралась, готовила, ходила по магазинам. Звонила каждый день, и не по разу.
Скорая приехала быстро. Врач спросил о самочувствии – мама пошевелилась и не ответила. Повторили вопрос – снова молчание. Её попытались перевернуть на спину – сердито сбросила руку и ещё больше вжалась в стену, закостенела.
Фельдшерица посмотрела на меня. Я вздохнула, пожала плечами и выразительно возвела глаза к потолку. Дескать, а мне-то приходится терпеть эти выкрутасы каждый день. И тогда фельдшерица негромко, но отчётливо произнесла: «Вот сука, а?» – в адрес мамы. Доктор отвёл глаза и деликатно промолчал. Сделал вид, что не услышал…»
Вообще на меня, по роду моей деятельности, часто ссыпают камни с души и вываливают побрякивающих костями скелетов из шкафа. Но чтобы такого скелета! Ошеломлённо переспрашиваю:
