Юра, уходя, нагнулся над хозяйкиным диктофоном и внятно произнёс:
– Пока скучающая гражданка Лаврик делала заведомо ложный вызов, на другом конце города, возможно, не дождавшись скорой помощи, умер человек. Dixi.
И отключил диктофон.
В машине продолжал кипеть про себя: «Вон, ухо-горло-нос уехал на ПМЖ в Израиль. Пишет: с острой болью (!) приходится записываться за две недели. За вызов неотложки старики выкладывают 80 процентов месячной пенсии. А у нас, как бобику, только свистни. И свистят».
Смена кончилась, шофёр высадил его у дома. Ленки не было: по средам она вела в женской консультации школу будущих мам. В морозилке одиноко болталась пачка каменных блинчиков с творогом. Юра бросил их разогревать в микроволновку. Прислушался: в детской играли на ковре шестилетние дочки-близняшки, двигали своих кукол. Они вообще росли исключительно самостоятельными девицами: сами себя поднимали по звонку будильника, отводили в садик, выгуливали, умывали и укладывали спать – идеальная находка для ювенальной юстиции!
Из детской доносились отрывки высокопарного светского диалога:
– О, драгоценный сапрофит моей души, ты вернулся из похода целый и невредимый!
– Благородный господин Апноэ! Разве вы не знаете, ваша невеста прекрасная Бледная Спирохета заточена в темницу!
– И они поженились, и он, в знак вечной любви и верности, водрузил ей на голову великолепную сверкающую диарею, с вкраплениями изумрудов и рубинов…
Суровые игры детей из семьи потомственных медиков, подумал Юра. Дочки, едва научившись читать, немедленно начали осваивать медицинский словарь: пока только термины крупным жирным шрифтом. Слава Богу, до маминой энциклопедии с картинками ещё не добрались. Забросить бы подальше на антресоли, да Ленка возмутится.
Никогда, никогда бы он не пожелал дочкам поступать в медицинский. Пускай идут… да хоть на ветеринара, милое дело. Не будет съёмных квартир и дежурств на двух-трёх ставках, не придётся ломать голову из-за вечного безденежья. Не надо будет ужинать размороженными, сочащимися мутной водичкой, как из морга, блинчиками. Что-то не замечено в ветлечебницах конфликтов, разборок, нервотрёпок. Хозяева барбосов и мурзиков дрессированно заглядывают в лицо доктору Айболиту.
Ответственность несопоставима. Зарплата – тоже. Прими роды у породистой суки – месяц можешь не работать. Поставь кошке капельницу – недельный оклад в кармане. Это, блин, нормально?!
У гражданки Лаврик на пальце выскочила горошина. Самопроизвольное рассасывание, на которое она надеялась и унизительно упрашивала: «Ну, горошинка миленькая, ну исчезни, зараза такая!» – не приносили результат. Горошина не только не исчезала, но хамски, вызывающе прибавляла в размере. Больницы было не избежать.
– Какая горошина? Под кожей? – откликнулся звонкий девичий голосок из регистратуры. – Записываю к дерматологу.
Лаврик, памятуя о своих натянутых отношениях с медициной, с утра проглотила пару таблеток глицина, запила новопасситом. Провела, по Малахову, краткий сеанс аутотренинга: «Я спокойна, я как никогда спокойна, я бездушна и холодна как мрамор! Но я оттаиваю, я тепла и полна света. Я люблю араукарию в горшочке, люблю соседей и прохожих, пациентов и врачей, я люблю целый мир!»
– Это не к нам, к хирургу, – бросив беглый взгляд на палец, сказал дерматолог.
К хирургу выстроилась очередь, хвост её терялся в сумрачных закоулках возле туалета. «Я бесконечно спокойна, я полна тепла и света, я люблю себя и окружающих…» Лаврик была полна любви, но соседка беспрестанно чихала и кашляла, извергая миллионы бактерий, вирусов и кокков. Пришлось выбираться из опасного очага: увядший, одрябший вместе с хозяйкой лавриковский иммунитет трепетал слабеньким огоньком и грозил мигнуть и погаснуть от малейшего чиха.
Минули тысячелетия, пока подошла её очередь.
– Технический перерыв! – крикнул заморённый, запаренный как лошадь, врач. И пошёл пить чай.
Так, думать о приятном, о вечном:
– Я полна тепла, добра и света. Я люблю… Девушка, вы куда? Здесь очередь, между прочим. Пожилые люди стоят!
– Я только спросить!
– Все только спросить! Не пускайте её, – заволновалась очередь.
Лаврик вздохнула и встала у кабинета как секьюрити. Для моральной поддержки с другой стороны двери встала чихающая соседка, но лучше бы не вставала. Лаврик со своим подорванным иммунитетом оказалась в эпицентре вирусно-коккового извержения. И попробуй покинь пост – молодая нахалка прошмыгнёт, за ней ворвётся гейзер болезнетворных бактерий – следом, сминая всё на пути, ринется взбунтовавшаяся очередь – и доказывай, что тут тебя вообще стояло.
Лаврик уже было не до аффирмаций, она дышала в носовой платочек, чтобы укрыться от фонтанирующей микробами соседки. Куда делась благостная очередь, только что чинно восседавшая на стульях? Малой малости хватило, чтобы все повскакали с мест, у дверей сплёлся тугой клубок, каждый подозрительно и неприязненно следил за каждым.
– Что за народ, – возмутилась молоденькая сестричка. – Ведут себя как стадо.
Лаврик давно потеряла носовой платок, в её носу свербели и чесались агрессивно внедрявшиеся в слизистую вирусы, а сердце стучало как швейная машинка. В кабинет, пользуясь сумятицей, просачивались какие-то личности: на медосмотр вне очереди! Сдавленной, обмякшей, надышавшейся заразой гражданке Лаврик уже было всё, всё, всё, всё равно.
Очнулась на стуле перед доктором.
– Ну и кто вас с этим ко мне направил? Это на удаление, к травматологу.
Ещё и выговорил, как девчонке: видите ли, нужно было сначала обращаться в кабинет доврачебного приёма – там бы подсказали, к какому специалисту обращаться.
Когда Лаврик вышла из поликлиники, стояла глубокая чернота зимнего вечера. В груди бухало, в ушах звенело, ноги подгибались. Кое-как застегнула пальто, поковыляла к остановке, бормоча под нос, как волк из мультика: «Ну погодите же… Ну, погодите…» В голове складывались первые огнедышащие строки будущей жалобы.
В этом всепоглощающем, упоительном состоянии сочинительства гражданка Лаврик поскользнулась и угодила под автобус.
Сначала была адская боль. Потом стали холодеть и отниматься конечности… Она видела, что вокруг люди, но никто не может ей помочь, и она уже уходит, уплывает ТУДА. Голоса, лица – всё было точно обложено серой ватой, становилось трудно дышать.
Над ней склонился вихрастый паренёк в синей медицинской куртке. Он взял её за ледяную руку и спросил, как зовут. Она не поняла вопроса, он повторил. Она вспомнила: «Петровна… Татьяна». «Таня, ты молодец! – крикнул он. – Ты только потерпи! Ты держись, слышишь, Таня?»
И тут (она после рассказывала) под веками у неё стало горячо и сыро. И она увидела нагретый солнцем цветущий луг, и на лугу – себя, прыгающей и собирающей цветы простоволосой маленькой девочкой. И вот потому, что врач увидел в ней ту девочку Таню, а не раздавленную, как лягуша, жалкую старуху, Татьяна Петровна поняла: она будет жить.
