Тонкий голос захлебнулся, умолк. Снова были слышны возня и мужское дыхание. Саша, слабея, начиная понимать, телом толкнулась в дверь…
В углу пристройки под морожеными свиными и бараньими сине-розовыми тушами, прикрученными проволокой к перекладине, в морозном пару, на расстеленной на столе рогоже – запрокинутая голова с разлетевшимися лёгкими волосами, вывернутые локтями, скрученные проволокой голенькие руки, замёрзшие крупные капли алой крови на полу – и несколько тепло одетых, расстёгнутых мужчин, склонившихся над привязанным к столу, безжалостно вытянутом на рогоже маленьким белым телом.
Саша, с ввалившимися глазами, разинув рот, страшно закричала…
– В жизни, Александра Васильевна, у каждого человека с роду бывает свой смысл, и каждый оттого получается правым. Вот и выходит, что маленьких правд на свете – тыщи. А общей, большой, чтобы для всех была – нету.
У вас, к примеру сказать, свой смысл, бабий: жалеть и через то мученья принимать. Девчонку-то Надьку пожалели – а и её не спасли, и ребёночка скинули. Опять же, с другой стороны, если баба жалеть перестанет – это что получится? Это получится, что род людской прекратится. Так что уж бог с вами… Жалейте себе на здоровье.
– Как же так? – шепчет Саша. Она лежит после бреда, влажная, под бараньим тулупом. Смотрит со страданьем на старика-кострового, который кормит её из кастрюльки супом. – Значит, и он прав? Девочку?… – она отворачивается и плачет.
– А как же, – серьёзно подтверждает старик. – Господин Миронов очень даже правы. Сами посудите: бунтовщики всё до нитки у них отняли, с мамашей и сестрицею разлучили. При их характере и нынешнем положении как они сердиться не будут? Очень даже сердиться будут, и мучить да убивать будут – чтоб сердце отвести.
Саша смотрит воспалёнными глазами, мучительно соображает.
– А новая власть?… Права она?
– И ещё как права-то, – подхватывает охотно старик. – Вы, Александра Васильевна, нужды народной не видали. Куда боле терпеть. Господа с жиру бесились, над народом изгилялись, не знали как ещё пыль в нос пустить. Озлились людишки, вздыбились… Пока дыму хватит, конечно.
– Дяденька Иван, а ты? У тебя – есть смысл?
– Вот те раз, – обижается тот. – Это только животная бессмысленно живёт и удовлетворяется.
– Так зачем ты за нас? Значит, ты за нашу правду? – настаивает Саша.
– У меня, милая девка Александра Васильевна, свой смысл имеется, своя правда. Она покрепче, чем у бунтовщиков, или, обратно, у господ будет. Она посерёдке, самая живучая, моя-то правдишка.
– С нами-то зачем? – чуть не плача, добивается Саша.
– А затем, что так сподручнее пока. А там поглядим: может, стёжки-дорожки и разойдутся. Это вы тут пуповиной приросли, а у меня особой привязки не имеется. Запасец имеется: не зря со смертью в обнимку ходил…
С моей-то правдой, Александра Васильевна, не пропадёшь. Кровь маленько попускают – и айда опять жирком обрастать. Мы – народ, за нас бунт поднят. Вон оно как. Ра-ано, рано ещё дядьку Ивана списывать на печку пускать шептунов…
Саша отворачивается и закрывает глаза – она устала. Старик ходит на цыпочках, моет ложку и кастрюльку. Но не уходит, а переминается у двери.
– Чего тебе, дядя Иван?
– Александра Васильевна, вы уж господам офицерам не пересказывайте… Язык проклятый стариковский, чистое помело… Когда-нить пропаду через это… Да и куда сбегу я?
– Господи, ещё выдумал… Иди себе, иди.
Странная дружба связывает кострового и Сашу. Неделю назад он обмыл крошечного покойника; ухватывая толстыми негнущимися пальцами иглу, сшил из своей чистой бязевой рубахи саван. Сколотил сосновый гробик и даже украсил его полоской грязного кружевца.
Однажды Саша встала и, хватаясь за стены, вышла на крыльцо. Было тихо, пасмурно и тепло. Всюду таял снег, с крыши капало, и пахло весенним оживающим лесом. Саша стояла, прижавшись щекой к чёрному мокрому столбику, и улыбалась, стыдясь.
Ей казалось, что даже улыбаться она не имеет теперь права.
А через день убили Миронова. В последнее время он передал полномочия Землянке и начал пить ночами. Специально для него доставляли из деревни самогон.
Саша помнила, как однажды в избушку, стуча волочащейся шашкой, вошёл возбуждённый Землянка и заговорил с порога, размахивая руками, радуясь:
– Миронов, чертовская удача, ты вообразить не можешь. Мы насчитали их числом двадцать, погнали за Малые сопки. Они, деревня, сдуру угодили в трясину, и – как котята! – он, расхаживая по избушке, хлопал себя по ляжкам.
Миронов хмурился, пальцем катал по столу хлебный шарик. Потом поднял глаза и спросил серьезно:
– Землянка. Вы что? Совсем – дурак?
…Его внесли в избушку в овчинном тулупчике, с уложенной на груди папахой. Почему-то нашли нужным оставить Сашу наедине с ним. Саша тихо подошла, заглянула в запрокинутое белое мёртвое лицо мужа. Поискала и нашла на виске маленькую пулевую дырочку с вывернутой по краям кожей. «Только-то, – поразилась она. – За всё, что он сделал – вот эта чистая, умытая от крови дырочка? И всё?»
Землянка не стал церемониться и в ту же ночь медведем полез за занавеску.
– Ну-с, Александра Васильевна, – неестественно оживлённо подмигивая и потирая руки, заговорил он. – Так сказать, мёртвым – память, живое – живым.
Саша с таким отчаянием взглянула на него, что Землянке стало не по себе. Он пробормотал мягко, смущённо:
– Ну, голубушка. Упрямиться глупо – сегодня живы, завтра…
Потом убили Землянку. Отряд таял на глазах.
– Дяденька Иван, – всхлипывала Саша. – Ты-то почему не уходишь, обещал ведь… Взял бы меня с собой?
Тот уже не разговаривал с Сашей, как прежде.
– Не по пути мне с бунтовщиками, выходит, – отрезал он сурово. – Всё одно, обирают мужика в деревне. А тебе, девка, и вовсе про такое думать не следует. Из лесу не выйдешь – сцапают. Как жену офицера, главную вражину, – в расход. А коли наши поймают – надсмеются. Как над Анюткой.
Саша побледнела и отошла. Но она следила за стариком и видела, что он ворует сухари и вяленое мясо из скудных отрядных запасов. Она твёрдо решила не спускать с него глаз.
Сбежать старик не успел. Однажды ночью их окружили, почти без стрельбы обезоружили и повели под конвоем из леса. Когда гнали под проливным дождём, старик оказался рядом с Сашей. Шептал, сдувая с её рыжих волос капельки:
– Ты, девка, давай примечай кругом, поглядывай. Бог даст, не пропадём. Не пропадём, чует сердце.
В сарае, куда их загнали, он всё ходил, задирая голову, и осматривал стены, крышу, бережно ощупывал двери. Снова подсел к Саше, похохатывая и подталкивая её локтём, заговорил ласково:
– А, Шурка, чего нос повесила? Говорил ведь: присматривай-примечай. Слыхала, чего конвоиры меж собой болтали? В Подкаменное, мол, люди требуются – мужички тамошние волнуются, противятся поборам. Бог им в помощь. Не иначе, туда поскакали… Подкаменное-то отсюда не близко. Раньше ночи не вернутся.
