А Володя ужом извернулся, изловчился: укараулил скамеечку и уложил Катю, примостив ее пушистую голову на свои колени. Люди завозмущались: мол, с грудными детьми третью ночь стоим, а этот свою бабу разложил. Володя закрыл Катю руками: «У девушки температура сорок, горит. А за бабу и врезать могу».
Сам губами убирал ее волосы с лица, шептал: «Спи, Катенок». Катя, у которой температура тела в это время не превышала 36 и 6 градусов, засыпая, с благодарностью думала: «С таким не пропаду».
И вот теперь, спустя десять лет, пропадала.
На розовую свадьбу Володя, заранее весь сияя, подарил перевязанную ленточкой папку с надписью «Пушистому Катенку моему». В папке – плотные бумаги с печатями, чертежи, планы. Когда Катя поняла, что это документы на собственный дом, запрыгала, как ребенок, завизжала, повисла на его шее, бурно заболтала ногами.
Нашло великое успокоение, умиротворение. Она просыпалась и, еще не открывая глаз, сонно, расслабленно улыбалась. В душе прорастало, распускалось, расцветало Счастье. Свой Дом за городом, собственный кусочек земли, отхвативший от леса несколько пушистых елочек (непременно посадить там грибы: белые с рыжиками). Свой огороженный кусочек речки с завезенным белым и мягким, как мука, песком. Жалко, золотых рыбок не запустишь: все равно уплывут.
Если верить знающим людям, место, где располагался их поселок Новые Тимошки, было чистое, освященное. За речкой стояла дореволюционной постройки полукаменная церковь. Когда по большим праздникам звонили, казалось, великанский ребенок на том берегу затейливо балуется великанскими колокольцами.
А под боком в деревне Старые Тимошки в каждом дворе на зорьке горланили петухи. Так получилось, что в деревне остались сплошь бабы: из мужиков кто спился, кто под жнейку попал, кого забодал колхозный бык. Петухов держали, как сами бабы объясняли, чтобы «хоть мужиком во дворе пахло» или чтобы «хоть видимость мужика во дворе была».
А ведь всем известно, что на земле, над которой разносятся колокольный звон и петушиные крики, не гнездится нечистая сила.
Дом – неслыханно удачное, за копейки, приобретение: бывший хозяин – альпинист, погибший под лавиной в Саянах. Дом казался маловат, кипела работа по возведению третьего этажа. Катя не удержалась, прикупила еще и пустующий соседский участок. Запланировала там целый комплекс: гостевую, сауну, бассейн, фитобар.
От новых задумок кружилась голова. Отделав очередную комнату, она распахивала перед гостями двери – неизменно всплескивалось восторженно – завистливое: «Ах!» Автор скромно отступала, давая гостям рассмотреть все, как следует. В каждую комнату был вложен кусочек души. Месяц, два, три она жила этой комнатой, рожала ее, как дитя, лелеяла, доводила до совершенства.
Вот гостиной не хватало какого-то последнего штриха. Катя не спала ночей, ворочалась, искала это недостающее нечто, и ее озаряло: ваза! Огромная напольная ваза, она видела такую в «Центральном». В «Центральном», естественно, выяснялось, что ваза выполнена в эксклюзивном варианте и нужно заказывать за безумные деньги новую.
В спальню непременно требовался овальный льдисто-голубого цвета ковер. В столовую – старинный буфет из красного дерева – пылился такой в чулане у одной бабульки, и бабулька давно лежала на погосте, и где разыскивать тот буфет? И все же вещь отыскивалась, добывалась, выкупалась втридорога, это не считая массы потраченного времени и нервов. «Ах, Катя, это же музей. Здесь экскурсии можно устраивать, бахилы надевать!»
Только задевало, что о доме сельчане говорят: «Это какой? Это, что у погибшего альпиниста?» «Не бери в голову», – отмахивался Володя.
Что поразительно: закрывались строительные организации, увольнялись сотни рабочих, а строить было не-ко-му! Кто умел орудовать мастерком и кистью, давно завербовались у москвичей и нефтяников. Остались отбросы, отъявленные шваль и пьянь. Из них-то Катя, засучив рукава, не брезгуя, терпеливо намывала пусть не золотые, но крупицы кое-чего стоящего.
Водя подруг по недостроенному дому, представляла им угрюмо-вежливую бригаду мужиков: «Это мое ЛТП. Лечебно-трудовое предприятие». За годы строительства она в прямом смысле вросла в натуры своих работяг, вникла в суть их алкашьей физиологии и психологии.
Спрашивается, с чего простого человека тянет на выпивку? В первую очередь, с голодухи. Катя сама кашеварила, кормила от пуза, набивала их обожженные, бесчувственные желудки горячей жирной пищей. Еще принято пить «для сугреву» – и Катя не жалела дров, топила как в бане. И дому полезно просохнуть, и разморенным работягам теплая водка в горло не полезет. Третье – жесткая дисциплина.
Кто бы узнал в ней доверчивого пушистого Катенка, имевшего безрассудство оставлять ворюгам дорогущие тиккуриловские краски и после верившего их горячим уверениям, что дерево, зараза, так впитывает: сколько краску ни наноси – все мало. Не знавшего, что развиваемая при ней кипучая деятельность в бригаде мигом сменялась похмельным сном, едва она исчезала за углом.
Теперь она заправски сыпала словами: «опалубка – подшив», «отмостки – перекрытия», «шпатлевка-циклевка». Широко расставив ноги в обрезанных галошах, в расстегнутой телогрейке, пылающая от жары и гнева, доискивалась, почему лак на паркете пузырьками пошел, и, вырвав из рук малярши наждачную бумагу, показывала, как надо шкурить батарею. «На. Приду, проверю».
Потом, когда дом был готов, Катя изгнала из него ненавистный мужичий, кислый сивушный дух до последней молекулы. Держала окна и двери настежь открытыми, собственноручно с порошком драила дом сверху донизу: чтобы и частицы чужой завистливой, черной, отрицательной энергетики не осталось. Приглашала попа освятить дом (шесть тысяч, ужас), жгла тонкие церковные свечки по углам. Свечи потрескивали и чадели, сжигая остатки энергетической заразы.
Который день в доме творились необъяснимые вещи. Когда в доме устанавливалась ночная тишина, половицы начинали скрипеть точно под тяжкими шагами, в подвале будто гулко стучал молот. Полтергейст, надо полагать. Катя бесстрашно с фонарем исследовала укромные места: никого. Сосед многозначительно, не без злорадства пьяненько махал пальчиком под Катиным носом: «Он это. Хозя-яин… Альпинист». – «Суррогатами не злоупотребляйте», – посоветовала Катя. Володя объяснял по-своему: дерево садится, рассыхается, ходит ходуном.
Дальше – больше. Время от времени едва уловимо доносился табачный дымок. Вроде даже синие едкие облачка плавали то тут, то там. Володя в жизни не куривал…
…После почти месяца ясной морозной, под тридцать градусов, погоды, в полдень наползли грязные брюхатые тучи, потеплело. К ночи поднялся не шуточный ветер, завыл в дымоходах, задребезжал под окнами жестяными стоками. И снова нанесло то ли из котельной, то ли из каминного зала запахом табака. Катя лежала, принюхиваясь, морщась. Это уж наглость: ну завелся барабашка, так веди себя прилично, не трави людей никотином.
На улице бушевал буран – соседского дома не видно. Жалобно позванивающие стекла, казалось, вот-вот под напором ветра упруго вздуются парусами и с треском полопаются. Дом был погружен во тьму, но в каминном зале скользили по полу красные блики. Неужели ветер раздул старые угли?
