Молоденький сержант пригрозил штрафом и, уходя, с удовольствием заметил:
– Стыдно, граждане. А еще интеллигентные люди. Чехова читаете, – он щёлкнул ногтем по синему корешку книги, хотя это был вовсе не Чехов. И пообещал: «Ещё один скандал – посажу на пятнадцать суток. Обоих».
Маша так никогда не смогла родить ребёнка. Она вспоминала беленькую девочку, плакала и считала себя принесённой в жертву ничтожному писателишке. «Ничего, и с ребёнком бы взял, да еще бы благодарил!»
Что потом? Потом пришли перестройка, бандиты и отмена писательских пайков. Принципы соцреализма под улюлюканье выбросили на помойку. Стало модным ковыряться в непотребных местах, нюхать выковырянное, подробно описывать и получать за это премии.
Трещала-плясала в печурке розоватая береста, свиваясь в весёлые колечки. Пётр Кириллыч приступил к делу, ради которого, собственно, приехал.
Подтащил к печи рюкзак. Он был набит вовсе не пакетами с удобрениями, а новенькими пахучими плотными книгами. Это был последний роман Петра Полуторного «На жёлтый свет». Он с великим трудом издал его на деньги, выхоженные, унизительно выпрошенные по высоким кабинетам.
Тираж, по сравнению с прежними, миллионными, был ничтожен: 150 экземпляров. Из них тридцать штук удалось распихать по друзьям и знакомым: безвозмездно, разумеется. Ещё библиотеке подарил десять штук – взяли без энтузиазма. Пётр Кириллыч слышал, как за дверями библиотекарша выговаривала другой: «Зачем взяла, лучше сразу в макулатуру. Книг развелось как грязи. Писателей тоже».
Дома он прятал увесистые пачки на антресолях за тряпьём. Страшно представить, если бы их обнаружила Маша. Ей он сказал, что книги расхватываются как горячие пирожки. Сам лихорадочно соображал, откуда взять деньги, которые «с реализации» вот-вот потребует Маша.
Почти все пачки вот так в течение зимы он перетаскал на дачу. Это была последняя партия.
Вы знаете, как горят написанные вами книги? Они не хотят гореть. Поэтому вниз нужно намять больше старых газет. Потом сложить «колодцем» полешки, лучше берёзовые. И на самом верху разложить свободнее, порциями по три-четыре книги. Да, и перед этим хорошенько их разлохматить, распушить тугие девственные страницы.
Как они в агонии на миг вспыхнут, вздыбятся, выгнутся горбом. Распахнут золотые, рубиновые, прозрачные шатры. Как осветят тёмную комнатку, выбросят напоследок ослепительный фейерверк искр – перед тем как превратиться в чёрные шевелящиеся могильные курганы, пронизанные золотыми прожилками ещё живых страниц.
Под конец листы превращались в тусклые хрупкие пепельные пластины, которые рассыпались от лёгкого прикосновения кочерёжки. Всё.
Ну что ж. В конце концов, обогреть дом и накормить жирной питательной золой землю, на которой осенью взрастут золотые плоды – разве этого мало?
Пётр Кириллыч машинально подобрал из растопки обугленную газетку. Попались частные объявления: «Продаётся лошадь, на мясо».
…Раздался горловой всхлип. Плечи под вязаной кофтой редко вздрагивали. Потом затряслись, запрыгали, неудержимо заходили ходуном. Пётр Кириллыч задыхался, мычал, привалившись, возя мокрым лицом по углу печки. Было невыносимо жаль себя, жаль жену Машу. Жаль не родившуюся – пускай не свою – девочку, жаль парализованного тестя. Жаль лошадь, людей – всех на этом свете жаль.
Где-то в стойле дремала лошадь и не подозревала об объявлении.
ХЛЕБА И ЗРЕЛИЩ!
– Вот брешет, а?! – тётя Катя металась по «предбаннику», как тигрица в клетке. – Ни полслова правды! Дай время, Нинок, ты у меня дождёшься! Когда выпустите, истомилась вся?!
С тётей Катей сидела Дина, редактор телешоу «Хлеба и зрелищ». На ней короткая кожанка, тесная юбка, тугие сапожки – не хватало кумачовой косынки.
– После рекламы ваш выход.
Рядом с Диной на столе лежали подносы с кусочками зачерствелого хлеба – их символически раздавали участникам и зрителям шоу. Потом кусочки либо увозились и засушивались в качестве сувениров, либо тайком рассовывались за продранную обивку студийных кресел.
Тётя Катя, получив свой хлеб, растрогалась, принялась рассказывать Дине про послевоенное детство в их деревне Рогавке: как с мамкой и сестрёнкой пахали поле на корове, и у той от натуги и страха дрожало обтянутое кожей тулово. Когда корова пала в борозде, мать вынесла из хлева грязную упряжь: «Ну, девки, натужьтесь…»
Дина срочно отвлекла внимание тёти Кати на большой монитор, служивший стеной «предбанника». На нём в эти самые минуты Нинок сладким соловьём разливалась на всю страну: сколько у тёти Кати было мужиков, сколько абортов, сколько фингалов под глазами… Она не подозревала, что тётя Катя, прибывшая за две тысячи километров в одном с ней поезде, сидит по соседству за стеной.
Нинок, по простоте душевной, по приезде тоже совала Дине удостоверение труженика тыла, засаленные грамотки: что-то она там выполняла и перевыполняла, выращивала свёклу, что ли…
– Итак, всё началось с поросёнка Борьки, залезшего в ваш огород, – уточнила ведущая ток-шоу Стелла и закинула ногу на ногу. Ноги у неё были замечательны тем, что от гладких лайкровых коленей росли вниз-вниз и вверх-вверх – и там, где у нормальных людей ноги давно заканчивались, у Стеллы они всё продолжались. Она очень гордилась ногами. И ещё тем, что является единственной на студии коренной москвичкой.
Стелла оседлала спинку диванчика и дружески обняла Нинка за плечи.
– В отместку ваш сын поймал соседскую козу, накрутил ей хвост, прицепил к рогам бумажку «Катька – коза драная» – и пустил по деревне. Что было дальше?
– Дык он не просто залез, – восстановила справедливость Нинок. – Он картошку потравил… Что дальше. Подсвинка полегчила…
– То есть зарезали?
– Да там резать нечего, прости господи, одно название. Отварила супца, из головы и ножек – холодечик. Сели с кумом это дело отметить. (Нинок не знала, что в другом «предбаннике» томится ещё один для неё неприятный сюрприз: кума, хорошенько разогретая Диной, как боксёр перед рингом). Тут вваливаются Катька с мужиком, обои в состоянии алкогольного опьянения. Начали оказывать противоправные действия.
– Драться?
– Можно и так сказать. Катькин мужик схвати с плиты кастрюлю – и вылей на голову куму… Кипящий-то жир, – Нинок сморщилась, переживая событие.
– Что дальше?
Дальше кум сказал: «Так, да? А мы вот так». Перевязал тряпкой сваренную голову (свою, не поросячью), взял недопитую «столичную», ножик и вышел. А Катькин хахаль уже ждал в переулке с дружками.
– Всё брешет! – не соглашалась тётя Катя.
Дина скучая рассматривала конец сигареты.
– Не курите?
Тётя Катя бережно толстыми пальцами взяла запачканную малиновой помадой сигаретку. Более полувека назад, девчонкой на послевоенных лесозаготовках, затянулась вонючей самокруткой, чтобы заглушить голод – и вот всю жизнь смолит.
