Номер подписывался в четыре часа. Киянова все не было. Зеленая от токсикоза и ожидания Антошка металась по редакции. В половину четвертого Киянов позвонил и мрачно сообщил, что находится в обезьяннике. Его подкараулили и запихали в спрятавшуюся в кустах «ментовку».
– Тебя выпустят?!
– Под залог в 90 тысяч рублей.
Антошка прикинула: пока она накопит искомую сумму, Киянов просидит в обезьяннике пять лет.
Первым, на кого налетела на улице Антошка, был… Киянов.
– Редакторша внесла залог, – объяснил он. – Сразу поехала в банк, у нее на операцию было накоплено, она же сердечница… Слушай, Антошка, ты точно никому не говорила про наш план?
Никому. Кроме единственного человека, которому она беззаветно верила. Который бесстрашно в одиночку вступил в бой с местной мафией. Он посадил в тюрьму архитектора, снял мздоимца по вопросам имущества, выдворил из города негодяя прокурора. Он – Коррадо Каттани.
– Кто?! – завопил Киянов. – Да твой мэришка посадил архитектора, потому что тот с ним не делился. Снял имущественника, чтобы освободить кресло для племянника. А прокурора перевели с повышением в областной центр. И вообще, всем известно: твой отважный мэр в нашем городе отсиживается после прогремевшего дела с подложными авизо… И вообще, он женатый. Антонова, ты чего?!
Антошка лежала в обмороке белая, как мел, который она ела килограммами. Ей казалось, или на самом деле она слышала голос Киянова?
– Антошка, люблю тебя, твой ребенок будет моим…
Прошло четыре года. Редакторша после микроинфаркта ушла на пенсию. Ее кресло заняла Антонова, которая сама про себя говорит, что, «слава Богу, перебесилась». После аборта она располнела, купила енотовую шубу и двигается лениво, с чувством собственного достоинства. Иногда звонит мэр и приглашает «обворожительную прессу» в сауну «согрешить по старой памяти». Антошка тихо и мелко смеется в трубку.
Киянов отпустил бороду и ушел в лес. Он женился на девушке-Дауне и проповедует учение Анастасии. Однажды Антоновой удалось пробиться сквозь вечную зону вне действия. Трубку взяла косноязычная Даунша.
– Как Киянов?!
Сквозь свист и помехи слышалось:
– Ой, знаете, плохо. Крыл баню, свалился в крыжовник. 60 шипов выковыряли. Лежит распухший как подушка, но улыбается и передает привет…
ПИШУЩИЙ ЧЕЛОВЕК ЛЮДКА
Колыхнулась ситцевая занавеска. В закут вошла тетка. Людка оглянулась и быстро спрятала коробку с тушью. Но зоркая тётка уже заметила Людкины глаза: один обыкновенный, маленький и невзрачный, другой – с жирно начернёнными, торчащими ресницами.
– И думает – красиво, – презрительно сказала тётка. – Люди-то смеяться будут.
Тётка явно напрашивалась на скандал. Людка покраснела и крикнула:
– Вечно ты! Кто будет смеяться-то, такие деревенщины, как ты, что ли?
– Сама, шишига, не больно городская, – огрызнулась добившаяся своего тётка. Неодобрительно косясь на Людку, она шоркнула ладонью по одеялу, будто смахивала пыль. Уложила на койке ни разу не надёванное, пахнущее магазином бельё: скользкую сорочку, атласный лифчик-нулёвку и гипюровые тесные трусики. Потом подпёрла щёку рукой и, пригорюнившись, стала рассматривать разложенные вещи.
– Людк, – попросила она неуверенно, – может, в майке трикошной пока поедешь? Холодненько ещё. Москва – так, думаешь, и юг тебе?
Людка агрессивно сдёрнула с койки бельё и вышла из закута. Оттуда сказала злорадно:
– Лучше б печь затопляла, жадина. Холодина в избе. Нет, с утра над душой стоит.
Тётка отмолчалась, чувствуя, что замечание в её адрес справедливо.
Через минуту Людка: длиннорукая, с широкими мосластыми, как у парня, плечами, – вышла. Лицо у неё было посинелое, насупленное, – не глядя на тетку, стала влезать в джинсы.
Собственно, это были не джинсы, а брюки, сшитые не очень аккуратно в местном быткомбинате из шестирублёвой синей ткани. Под ветром штаны раздувались и трепетали парусами на худых Людкиных ногах. Людка гордилась ими и называла – «джинсы». Отсталая тётка смотрела на «джинсы» с ужасом.
– Мёд положила? – сурово спросила Людка, опережая тёткины причитания. Та всплеснула руками и засеменила на кухню. Людка, которой этого и надо было, бухнулась на колени у койки. Вытащила из пахнущего плесенью угла потрескавшийся школьный портфельчик. Он разбух от бумаг и был заботливо перевязан верёвочкой. Вытерев ладошкой пыль, сунула в хозяйственную сумку и прикрыла кофтой.
А из кухни уже шла тётка, неся в бережно вытянутых руках литровую банку с застывшим жёлтым медом.
– Дашь кандидатам-то, скажешь: свежий, в августе, мол, качали. Извините, мол, не побрезгайте. Так, Людка, скажи, слышишь?
Львовы, кандидаты каких-то химических наук, приходились родственниками соседке Евдокимовне. Евдокимовна, после уговоров и всяческих посулов со стороны тётки, покуражилась, поломалась – но адрес дала.
В десять часов местного времени Людка вышла из дома и размашисто зашагала к автостанции. В душе Людка, возможно, чувствовала себя маленьким Ломоносовым. Она думала о далёкой Москве, о бумагах в портфельчике, о всемирной славе, которую принесут ей эти бумаги…
Всё у Людки было распланировано заранее. И уже осенью она знала, что в мае будущего года выйдет со своим портфельчиком, дотрясется в рейсовом «пазике» до железной дороги. А там сядет на проходящий поезд «Кемерово-Москва» по билету, купленному загодя, чтобы, не дай Бог, никто не занял Людкиного места.
И тётка, и все деревенские думали, что Людка едет с глазной болезнью в столичную клинику. Господи! Стала бы она такой ерундой тревожить столицу!
Ей нужно было, она давно мечтала показать знающим людям содержимое портфельчика. В нём заключались душа и тело Людкины.
Дело в том, что Людка писала. Портфельчик вмещал в себя тщательно отобранные рукописи последних лет, которые Людка скромно считала, в общем, плодотворными. Тут были: начало поэмы, состоящее из сорока двух глав, три неоконченных романа и куча всяких рассказов, на которых Людка набивала руку.
Поездка была расписана по пунктикам. Во-первых, она приезжает на квартиру к кандидатам Львовым, мужу и жене.
Людка представляла, как всё произойдёт. Она робко, смущаясь, подносит Львову одну из своих работ… Нет, лучше так: Львов случайно наткнётся на портфельчик. Ероша волосы и приговаривая: «Ах, чёрт» – будет жадно листать в вольтеровском кресле Людкины произведения одно за другим.
Потом взойдёт жена, и он скажет: «Взгляни, Маша, а ведь любопытно, чёрт возьми». И Маша тоже будет вдумчиво читать, потирая бледное, утомлённое от вечных поисков лицо тонкой сухой ладонью, изъеденной реактивами…
А потом они сядут вот так рядышком и будут долго молча созерцать Людку, как открытое ими редкое химическое соединение. А потом Львов на умоляюще-вопросительный взгляд жены пожмёт плечами, наберёт номер и скажет в трубку своему приятелю, какому-нибудь доценту из Литинститута:
