Но тут от племянника из Кривого Рога пришло письмо умоляющего содержания. Оба они с женой были ученые, росла у них дочка Людочка, и еще скоро ждали ребенка. Племянник был родным сыном Агнии, которая сидела на пенсии, но мамашу в няньки не приглашал: знал ее золотой характерец.
Маленькая, как куколка, ужасно воспитанная сноха понравилась Августе. И квартира тоже понравилась. В комнатах с высокими лепными потолками было гулко и полутемно, как в церкви.
Долгожданную гостью сноха с почестями повела в казенную баню, потом только, брезгуша, выкупала с пахучим шампунем в ванне. Потом выдала, как в больнице, байковый халатик и показала ее угол за отодвинутым книжным шкафом.
Все шло как нельзя лучше, только однажды сноха услышала, как бабка за шкафом рассказывает Людочке историю в лицах. Мол, жил у них в деревне старик по прозвищу дед Огурец, и была у него длинная зеленая борода. Ребятишки искали у него в бороде, и он за это давал им копейку. Бабка Августа тоже искала и однажды принесла вшей на себе, за что ее излупили дома. Людочка хохотала и спрашивала, что такое «излупить» и просила нарисовать вошку, «ну хоть самую малюсенькую».
Воспитанная сноха пришла в ужас. Вечером она рассказывала об этом мужу. Тот гудел что-то примирительно, и бабка с благодарностью думала, что племянник очень похож на ее непутевого Витьку, ни за что гниющего в тюрьме.
Все опять шло хорошо до той поры, пока сноха не опросталась вторым младенцем. По истечении некоторого времени она показала бабке кастрюльки, стерильные пузырьки и ускакала в свой этот институт. Вернувшись вечером, сноха обнаружила, что у младенца рот обметало коричневой коростой. Приехавший в неотложке врач осмотрел и сказал, что это засохший черный хлеб. Его бабка нажевала, завязала в тряпочку и сунула младенцу в рот.
Вечером виновато притихшая бабка слушала за шкафом, как хрупкая воспитанная сноха орет мужу:
– Кошмар! Месячному ребенку! Соображать надо!
Бабке было не совсем понятно: у них в деревне новорожденному всегда такой жвачкой рот затыкали – если, слава Богу, хлеб был. И Августу командировали обратно. Бабка не держала обиды на сердце. А сноха на прощанье подарила платье.
По приезде в родной город произошло большое событие. Дочь Валька и зять Колька нагрянули, засуетились, перерыли бабкин сундук, насобирали ветхих желтых бумажек… И через какие-нибудь полгода бабка, как вдова участника Великой Отечественной войне, вселилась в заоблачную высь, в однокомнатную квартиру на семнадцатом этаже: с лоджией, ванной, облицованной узорной плиткой, и прочей неописуемой благодатью. Сто раз бабка покаялась, что обзывала Вальку бесстыжей и сволочью. И Колька оказался очень даже душевным человеком.
Августину же каморку Валька, сторговавшись, продала Агнии. Она должна была тетке полтысячи с незапамятных времен, и сама не рада была, что заняла, Агния ей житья не давала, и даже Валька, поднаторевшая в решении жизненных проблем, тут перед ней пасовала. Вместо денег и сунула ей камору: жри, подавись. Агния сожрала и осталась довольна: сразу впустила в камору жильцов.
Приходила Агния в новую бабкину фатеру пить чай, грозила с завистью:
– Гляди, неспроста б Валька…
Накаркала, старая ворона.
Не успела Августа нарадоваться, не успела отбить поклоны Богу и собесу, как в первый же выходной пришли чужие люди.
Стали, задирая головы, осматривать потолки, посапывая, скоблили ногтями обои, заглядывали на лоджию, в туалете спускали воду, принюхиваясь. Бабка Августа, сложив ручки на животике, испуганно следовала за ними. Даже она, несмотря на житейскую глупость, догадалась, что это – насчет обмена.
Сразу после их ухода прилетела Валька. Была необычайно ласкова, кошкой облизала матери все лицо, тарахтела о пустяках, и все: «Мамочка, мамочка»…
Скоро бабка с ее нехитрым скарбом перебиралась в Валькину, уже четырехкомнатную фатеру. Болело сердце, чуяло: ох, недолго потерпит Валькина шикарная фатера ее, бабкино, присутствие. Немного утешала предстоящая встреча с Олюшкой. Но оказалось, что Олюшка учится на инженера и мыкается, сердечная, при живых родителях по чужим людям. Выжил зять Колька Олюшку.
Сначала дочь с зятем старались бабку не замечать. Это было нетрудно делать: бабка Августа свое присутствие свела до минимума, невидимой стала и неслышимой. К старости ведь опытным становишься: всему научишься, и тенью ходит.
Как-то Валька с мужем не поладила. Сидела с красным злым лицом и на прошуршавшую мимо бабку зашумела:
– Еще она тут ползает. Весь дом провонял старушечьим.
Бабка Августа ушла, сморкаясь, и затаилась еще глубже. Агния при встречах стала настойчиво звать к себе: мыслимо ли дело, эдак человека со света сжить недолго. Бабка, сморкаясь, собрала узелки и ушла к Агнии. Валька в дверях сунула двадцать рублей.
Прошел ровно год с того дня. В Вербное воскресенье сестры вышли из церкви: обе с букетиками освященной вербы, с умиленными лицами. Поехали домой – трамвайная линия рядышком с церковью проходила. Бабка Августа пошла прикупить у трамвайного водителя пачку билетов. Подслеповато сунулась в кабинку – и отшатнулась, закрестилась, сделалась сама не своя.
– Ба-атюшки, – говорит, – трамвай-то без водительши. Куда это мы катим, а?!
Пассажиры засмеялись.
– В преисподнюю прямым ходом, бабуся! – крикнули с задней площадки.
– Вагон-то прицепной, не видишь? – рассердилась Агния. – Срамота от тебя на людях!
Августа не успела разобрать, что к чему: кто-то налетел на нее, чуть с ног не сбил, крепко-накрепко обхватил, зацеловал, в самое ухо залепетал:
– Бабулька моя расхорошая, посмотри на меня! Не узнаешь?
Живая-невредимая после стольких лет разлуки, любимая внучка Олюшка стояла рядом. И раскрасавица светлая была такая, что бабка зажмурилась, заслезилась, седенькой головкой затрясла. Олюшка заливисто колокольчиком смеялась, тормошила ее и не умолкала, сыпала вопросами.
Сказала Августа, что живет, слава Богу, пенсию от государства получает. Вдвоем с бабушкой Агнией хорошо живут, чаи пьют с кекосами (так бабка кексы называла), дай Господи другим такого житья. Строга Агния, что правда то правда, зато и порядок у нее во всем, все чинно, все как следует.
Потом ее черед настал Олюшку расспрашивать. Только сейчас, безглазая, заметила детскую колясочку, а в ней младенца, да такого расхорошенького, темноглазого, розовенького. Улыбается младенец беззубым ротиком бабке Августе. Про отца спросила – оказывается, в армию призвали, служит. «По папке соскучились, да, Витек, да, мой сладкий?»
К матери в четырехкомнатную квартиру Олюшку ни за какие коврижки не заманишь. А работает она технологом на заводе, живет в общежитии с подругой, тоже которая с ребенком («Драма у нее,» – тихонько сказала).
Шумно живут: когда малышня в две глотки загорланит, хоть уши затыкай и вон беги – зато весело. Друг дружке во всем помогают… Да, чуть не забыла: отец (Витька-непутевый, значит) наведывается частенько. Женился, про тещеньку свою бывшую, бабку Августу, все спрашивает.
