От кофе с ужасом отказалась. На колени Дины, царапая итальянские колготки, немедленно вскарабкался малюсенький замшевый котёнок. Задрал лапку и деловито принялся вылизывать пиписку, голую и розовую, как крошечная креветка. Вот, пожалуйста, даже котёнок преподаёт урок чистоплотности хозяйке.
– Диночка, зачем тратить жизнь на бессмысленную борьбу с грязью? С возрастом приходит свобода от человеческого мнения, начинаешь жить без оглядки. Кому-то нравится выступать в роли Сизифа, наводить стерильную чистоту, варить борщи и работать на уборную – ради Бога. А я в это время лучше почитаю книгу, помузицирую, погуляю в лесочке. Поддену заснеженную ветку – и залюбуюсь, как тихо осыпается снег. А дома можно бесконечно удивляться и умиляться, как спят и играют кошачьи и собачьи малыши – это же наслаждение, чудо Божие!
– По-моему, – припомнила Дина, – церковь не предполагает в животных бессмертной души…
– Что вы! Если у кошек и собак нет души – чем же тогда они нас так беззаветно любят?!
– Как вы различаете своих питомцев, их так много?
– Ах, Диночка, у животных удивительные, ярко выраженные колоритные характеры – не размытые, не скользкие, не стёртые плутовством и условностями, как у людей. Ни одну кошку и собаку не перепутаешь друг с другом. Вот кот Афанасий – опупевшее хамло. А Мяучер – тихоня, рохля, хулиганы отрезали ему уши и хвост. Афонька его мутузит почём зря, обижает, отбирает корм. А Мяучер знай жмурится, покряхтывает да терпит… Вам это не напоминает нашу власть и народ?
– А этот пёс в углу всё жмурится. Глаза болят?
– А у него нечему болеть. Глаз у него – нет. Нынче осенью нашла в лесу привязанным к дереву. Вместо глаз – щёлки, из щёлок катятся красные бусины… Вызваниваю ветеринара Сёму, он меня матом: «У тебя последние вызовы ещё не уплачены!» Изругал всю, а я знаю: покричит да приедет, никуда не денется. Сёма вообще хороший врач, хотя и относится к своим пациентам как к животным.
– А как к кому должен относиться? – удивилась Дина.
– Как к людям!
С пыльного пианино спрыгнул, с силой начал бушкаться лбом в колени Дины рыжий котяра.
– Это Персик. Он метил в хозяйском доме углы – ему удалили семенники. Он царапал диван – ему удалили когти. Потом у кого-то из членов семьи обнаружилась аллергия – и удалили из дома кота. Как просто. Приручить животное, надругаться над ним, превратить в обрубок и выставить за дверь – как это по-человечески! – Инесса Фёдоровна страстно воздела тощие руки. – Никогда, слышите, никогда (вы это непременно упомяните в своей статье, Диночка), хоть миллиарды вбухайте в страну – никогда мы не будем жить хорошо, пока по улицам ковыляет изуродованный котёнок, пока жмурится пёс с выколотыми глазами.
Звонок редакторши, к которой за помощью бросилась Дина, чудесным образом подействовал на главврача психиатрической клиники. Пять минут назад он с Диной даже говорить не хотел.
– Это подсудное дело, и не заикайтесь, больную в город не отпущу. У нас закрытое учреждение.
Короткий диалог врача с редакторшей, которая, оказывается, с ним дружит семьями – и уже гремели в коридоре далёкие ключи, и Инессу Фёдоровну выводили, подпоясывали байковый халат, обували в нянечкины чуни, окутывали шалью. Главврач негромко делился с Диной:
– Конечно, пациенты бывают разные. Свои Наполеоны, Юлии Цезари. Есть даже мужчина-пуфик: становится на четвереньки и всем предлагает на себе посидеть, уверяет, какой он удобный. Но чтобы вообразить себя попавшей под машину молодой собакой… Подымает лицо, воет, скулит, как ей больно. Тщедушная старушка, в чём душа держится – а двое санитаров с трудом удерживали. Сейчас-то она спокойнее, мы её прокололи, прогноз вполне благоприятный…
– Боже мой, скорее, скорее, – Инесса Фёдоровна торопила, путалась в чунях, семенила к Дининой синей «реношке». – Я знаю, я покажу где. Диночка, она истекает кровью. Ах, как больно! Алкаши её облюбовали на шашлык…
Врач только сокрушённо покачал головой, слушая старушечий параноидальный бред. Вот тебе и благоприятный прогноз.
Собака была молодая – стало быть, обречена на долгие страдания. Была бы старая – истекла кровью, ослабла, обессилела, отказало бы сердце. Будь мелкая порода – был бы шанс, что подберут. А так: крупная полуовчарка – побоятся: укусит, чего доброго.
Мучительной судорогой свело онемевший таз. Молодая уже не смотрела в сторону чёрных людей, обзавёдшихся верёвками и для храбрости опрокидывавших по последнему пластиковому стаканчику. Смирилась, уложила лицо на лапы. Смаргивая иней с ресниц, не сводила взгляд с холодного зимнего, последнего в её жизни заката – он отсвечивал брусничным заревом в карей радужке, в расширившихся зрачках.
И в тех же глазах отразилась подъехавшая, сферически искажённая, изогнутая машина, из которой выскочили две фигурки. Одна суетилась и, махая длинными байковыми рукавами, возбуждённо, торжествующе, со слезами выкрикивала:
– Я говорила: она здесь! Я всем говорила, а мне никто не верил! Диночка, ведь вы возьмёте её к себе? Она умница, с ней не будет хлопот. – Тыкала огрызок бумажки: – Вот телефон Сёмы-ветеринара. Вы, Диночка, уж ему заплатите за всё, всё… А меня не выпустят, некуда. Квартиру опечатали. Всех: Афоньку, Тишу, Мяучера, Персика – всех увезли…
«…И что есть норма? И кто более нормален душой? – размышляла Дина, глядя в тёмный, прочерчиваемый фарами ночных авто потолок. – Кто каждый день проходит мимо Горя, и дома ужинает, смотрит с детишками телевизор и ложится спать? Или кто чувствует чужую боль как свою? И, пачкаясь грязью и кровью, взваливает на себя Горе и тащит домой, где просит еду и гадит на пол ещё полсотни таких четвероногих горюшек, а пенсия кончилась и нужно идти искать еду на помойке, а на лестничной площадке ждут вооружённые палками соседки? Кто более нормальный, кого из нас нужно немедленно сажать в сумасшедший дом?»
Ответ был настолько очевиден, что не стоило озвучивать.
Она звонила сегодня в неврологическую лечебницу: как там Инесса Фёдоровна? Увы, очередное обострение, сказали Дине. Сейчас Инесса Фёдоровна чувствует себя медведем, запертым в тесной клетке передвижного зоопарка. Мечется туда-сюда, раскачивается, держась и пытаясь раздвинуть «прутья» клетки, ревёт по-звериному, запрокинув лицо…
«Запереть бы хозяев зоопарков, чтобы они провели остаток жизни в таких клетках». Дина открыла глаза в восемь, как всегда, до звонка будильника. Пора на работу, в редакцию. Хотела встать – вскинулась странно лёгким, узким, исхудалым телом. Хотела вскрикнуть – вырвался жалкий скулёж. Бешено колотилось о рёбра сердце. Ходуном ходили худые облезлые бока.
Удлинившиеся тонкие мосластые лапы, с намёрзшими между пальцев жёлтыми снежными катышками, разъезжались, царапали отросшими когтями розовый снег. Со второй попытки удалось подтянуть ребристое туловище, со свалявшейся на брюхе шерстью. Мимо, брезгливо огибая, спешили.
Молодая дремала, с туго перебинтованным белоснежным боком, на новеньком, спешно купленном в зоомагазине стёганом матрасике. Рядом в полутьме поблёскивали яркие пластмассовые миски: одна с молоком, другая с сухим кормом. Матрасик, миски – всё это были чудесные предвестники прекрасных перемен в жизни Молодой.
