Мэтр жив курилка, вышел сухим из воды и в очередной раз организовал платный семинар.
Если это не страшилки из лагерного фольклора, которые мастерица сочинять Нинка, – меня ждёт одно из двух. Либо руководитель завтра скорбно сообщит девчонкам, что мисс Эва нас покинула. В прямом смысле: срочно укатила по редакционным делам: и свидетели на станции найдутся, как я садилась с чемоданом в поезд.
А лет так через…дцать, когда старый пруд спустят или он сам уйдёт, обнаружится мисс Эва со своим чемоданом. То, что от них обоих осталось.
Либо второе. Я, скрывая на себе под глухим платьем следы жестокой борьбы, разбужу девчонок и сообщу о ЧП. Катаясь со мной в лодке, мэтр потянулся за кувшинкой, дабы подарить цветок юной прелестной даме (мне)… Бульк – только башмаки мелькнули, лодка качнулась и всплыли зелёные пузыри.
И прочту увлекательный отрывок из нового произведения, написанного буквально за одну ночь. И – вуаля! – объявлю занятия оконченными. А как правопреемница, на будущий год сама стану вести творческие семинары.
Я не терплю фальши и пишу только о том, что знаю. Знаю, например, что женщин-маньяков существует небольшой процент, что-то не более 10–12. Это вам любой мозгоправ скажет.
Мне трудно понять мужскую психологию. Я не Тамарка, про которую девчонки шепчутся, что она скрытый трансвестит.
Очень возможно: эта её приторная манерность, капризные протяжные нотки в голосе. Килограммы штукатурки на лице, слишком большая грудь, слишком большие кисти рук, синие от бритья ноги…
Так получилось, наши с Тамаркой койки стоят рядом, у самой двери. Случись что – нас никто не услышит. Только этого не хватало.
Ладно, если она воспылает ко мне любовными чувствами – отшить я всегда сумею. А если это будут чувства несколько иного рода? Уж слишком подозрительно, слишком хорошо знакома она с темой «психи и убийцы». Слишком вдохновенно пела оду своим М.
Практические занятия ещё впереди…
Часть 2.
ЧИСТО РУССКОЕ УБИЙСТВО
Я жалостлива ко всему живому. В детстве рыдала, когда по телевизору «В мире животных» свирепые львы терзали бедную антилопу. Так что родители спешили переключить канал, едва только появлялся намёк на кровавый исход событий.
Я кожей чувствую, каждой клеточкой проникаюсь, третьим глазом вижу чужую боль. Я слышу, как кричит от боли комнатный цветок, касающийся листьями горячей батареи.
Маленькой я ещё не умела говорить и объяснять свои действия. Пыхтя, из последних силёнок пыталась отодвинуть горшок с цветком в безопасное место. Если меня останавливали, я закатывала такой рёв, что меня оставляли в покое.
Однажды я чуть маму не свела с ума, когда она резала на кухонной деревянной доске овощи и мясо. Красный мясной сок сочился, как кровь, из деревянных порезов.
«Бо, бо», – лепетала я, указывая на доску. Я чувствовала, как больно дереву, в которое безжалостно вонзается нож. Напрасно вы думаете, что дерево умирает совсем, когда его рубят, пилят и кромсают на разные хозяйственные вещи.
Мама меня не понимала, пришлось устроить истерику. И когда мы были в магазине, я от прилавка с игрушками потащила её в отдел кухонной утвари. Выбрала пластиковую доску и понесла на кассу.
– Странный у нас ребёнок. Не по годам развитый, – говорили родители.
Однажды на даче я видела, как мама взвизгнула и брезгливо стряхнула с сарафана уховёртку. Папа, как истинный рыцарь, храбро и самоотверженно поспешил на помощь и раздавил уховёртку.
Она блестела на солнце, была огромная, жирная и тугая, как резина. Папа весь натужился и покраснел, пока расправлялся с ней, давя каблуком: яростно извивающуюся и не желающую умирать.
Для меня этот случай стал пищей для глубоких размышлений. Стал бы папа с такой ненавистью, с таким остервенением убивать хорошенькую бабочку? Нарядную божью коровку? Смешного трогательного кузнечика?
Я впервые поняла, насколько всё в мире относительно. Папа убил уховёртку рефлекторно. Так человек, не успев сообразить, в ужасе отдёргивает руку от голой электрической розетки.
Да, уховёртка безобразна. Хотя кто решил, что она безобразна? Может, с точки зрения насекомых, она ослепительная грациозная красавица, а радужно переливающийся навозный жук – так вообще образец совершенства?
Уховёртка просто хотела жить, и у неё в норке были детёныши. Они ждали свою маму с кормом. А человек воспользовался своей силой и решил, кому жить или умереть, исходя из собственных симпатий и антипатий. Походя, просто так, бесцельно лишил кого-то жизни…
Да никакой он после этого не венец творения, а венец хаоса! Даже палач не убивает просто потому, что ему так хочется. Даже у маньяка есть цель, хоть она отвратительна. Папа был хуже палача и маньяка. А мама рукоплескала своему храброму рыцарю.
Вы спросите, как может ребёнок столь холодно и беспристрастно судить своих родителей? А вас предавали родители в пять лет? Хуже того: они бросили меня, но при этом никуда не делись. Продолжали терзать моё сердце, при этом лицемерно улыбаясь и утверждая, что любят меня.
Когда мне было пять лет, папа увёз куда-то толстенькую маму в такси. Мы с ним жили неделю вдвоём. Всё это время папа кормил меня горелой кашей и бросался к телефону на каждый звонок. При этом каждый раз у него становилось страшно испуганное, бледное лицо.
А потом однажды он внёс в квартиру свёрток, перевязанный голубым пышным бантом. Сзади шла похудевшая смущённая, сияющая от счастья мама. Я бы сказала: бесстыдно сияющая.
Свёрток беспрерывно пищал, и мне сразу стало тревожно и тоскливо от этого плача. В тот день я навек потеряла своих родителей.
Да, меня кормили, одевали, купали в ванночке, читали сказки, гуляли, отводили в садик – но проделывали всё это как с одушевлённой чурочкой. Все разговоры, все мысли крутились вокруг маленького брата.
Он родился болезненный, а я была здоровенькой и крепенькой. Со мной не было хлопот. С пяти лет я росла как придорожная травка, как сорнячок.
О своих бедах я рассказывала только нашей старой ласковой кошке, обняв её в кровати. Она мурлыкала и вылизывала-причёсывала мои волосы. Потом мы вместе засыпали.
Я пробовала симулировать. Хныкала и жаловалась на животик или голову. Брала маму за руку и клала на «больное» место, искательно, как нищенка, заглядывала ей в глаза.
Но мама, вся ушедшая в мысли о маленьком брате, отводила глаза. Равнодушно и – мне казалось, брезгливо – убирала руку. Сухо и неприязненно говорила: «Взрослая уже девочка, Эвелина, а притворяешься. Прекрати паясничать. Как не стыдно».
Вот так, повторяю, для меня в пять лет кончилось детство.
Впрочем, скоро я привыкла к маленькому брату и даже полюбила его. Часами рассматривала, как он спит в кроватке: такой хорошенький, с чистым крутым лобиком, похожий на куколку в своём голубом чепчике. А потом произошло несчастье.
