Во дворе ей встретился лопоухий участковый. Под мышкой – твердая коричневая папочка. Не останавливаясь, буркнул: «Ваше заявление удовлетворено. Хозяева пса усыпили». Видно было, что он презирал вздорную гражданку Вагину. Татьяна посмотрела на себя глазами Чебурашки и полностью разделила его точку зрения. «Лучше б таких хозяев усыпляли», – крикнула она ему в спину, чтобы что-нибудь крикнуть. Уже отойдя, Чебурашка остановился и зачем-то сказал: «А собачка у стариков одна была, вместо детей. Семнадцать лет с ними жила». Дома Татьяна представила картину собачьей казни на ветеринарном жестяном столе. Как останавливаются и мутнеют медовые глаза…
Такая вот вышла дама с собачкой в современном варианте.
«Не фашисты страшны, а соседи», – вычитала где-то Татьяна. Их непрошенное присутствие давало о себе знать всегда и всюду, бесцеремонно влезало в Татьянино бытие из всех щелей и углов, со всех четырех сторон света. Никуда от него не деться. Это была вездесущая многоголовая гидра, и на месте отрубленной Татьяной головы тут же вырастало шесть новых. Одна такая голова вызрела, была выпестована прямо над Татьяниной квартирой, этажом выше.
Жила там Татьянина приятельница Соня Мицик, воспитывала двух сынов – близнецов. Папа у них сбежал, когда Соня еще лежала на сохранении. Татьяна помогала подруге: бегала за детским питанием, давала маленьким Мицикам бесплатные уроки музыки. С Соней устраивались девичники «за рюмкой водки сладкой», поверялись друг другу подробности знакомств, время от времени случавшихся по объявлениям в брачной газете. Иногда плакали, иногда смеялись.
Смех смехом, а последнее Сонино газетное знакомство взяло да и закончилось свадьбой. И какой свадьбой: с метровыми куклами, оседлавшими «мерседесы», с цыганами и икрой, со стелющейся перед молодыми дорожкой из новеньких металлических пяти-и десятирублевиков.
В первое время Соня еще забегала к подружке, плакалась на трудности новорусской жены. То с липовых больничных неделями не вылезала: не пойдешь же на работу вся в засосах – муж оказался человек темпераментный, себя не контролировал в таких («ну сама понимаешь каких, дело молодое») ситуациях. То ухо рвалось под тяжестью бриллиантовой серьги, мужниного подарка.
Татьяна обрабатывала Сонино ухо мазью, ахала, ужасалась сексуальному неистовству мужа, ругала Соню за неосмотрительность. Жаловалась ей на близнецов: не учат упражнений, начали грубить. В последний раз миску с водой, которую Татьяна ставила под струны, чтобы не рассыхались, вылили прямо в клавиши… Соня выслушала, ничего не сказала, но меры приняла: стала приглашать вместо Татьяны знаменитого консерваторского преподавателя.
Шли годы, дружба отмирала, умалялась, усыхала. А братья Мицики, наоборот, зрели, росли ввысь и вширь, наливались соком. Соня давно проживала у мужа в Тверской области в особняке – это летом. Зимой тоже в особняке, но на Кипре. «Однушку» над Татьяниной головой напичкала японскими суперсистемами, там юные Мицики свили себе гнездышко. Все записи были на один дикарский мотив, если это можно назвать мотивом, и звучали на самых низких басах: «Там – тарарам, бух-бух».
Система жила круглосуточно, выключалась лишь на несколько часов днем. Парни вели ночной образ жизни, прямо противоположный Татьяниному. Она уходила на работу в девять, когда утомленные Мицики укладывались баиньки. Наступала тишина: до четырех дня, когда Татьяна возвращалась из школы. Нечего было надеяться на то, что братьев заберут в армию. Их и отмазывать бы не пришлось, Татьяна от дворовых бабулек слышала, что оба состоят на учете у нарколога.
Пока Татьяна боролась со старичками и Мициками, активизировался дядя Петя с сожительницей. Татьяна видела их на улице: оба плюгавенькие, ростиком ее пятиклассникам под мышку. Не поверишь, что это они способны еженощно производить такой тарарам. Просыпаясь в очередной раз, Татьяна сжимала кулачки, голубоватые от нежных венок. Вот если бы это были кувалды, как у Кости Цзю, чтобы зайти в соседний подъезд, ногой распахнуть облезлую, исчерченную тараканьим мелком дверь и изо всех сил двинуть в морду дядю Петю и выглядывающую из-за его плеча сожительницу… А еще лучше завести себе накачанного друга, как Костя Цзю, и самой выглядывать из-за его плеча, как из-за каменной стены.
Друг не просматривался даже в перспективе, и Татьяна снова отправилась в районный пункт охраны правопорядка. Она критически взглянула на участкового: Чебурашка на Костю Цзю явно не тянул. Если бы снимался фильм об участковом, Чебурашка ни в коем случае не служил бы его прототипом. В фильмах участковые ведут с рецидивистом за плотно закрытыми дверями задушевную беседу – и возвращают обществу полноценного члена общества. Просветленный и пристыженный рецидивист возникает в последнем кадре и со слезами на глазах завещает внукам вести законопослушный образ жизни.
Чебурашка, впустив дядю Петю, тоже плотно закрыл дверь. Сел, но дядю Петю сесть не пригласил. Похлопал ладонью по страшной коричневой папочке и сказал совсем не по-киношному: «Ну что, допрыгался, хрен с ушами? Указ 1 января вышел: таких, как ты, нарушителей тишины после 23. 00, выселять без предоставления жилья».
Ночью дядя Петя заплакал. Узенькие мальчиковые плечи его вздрагивали под тяжелым, кисло воняющим одеялом. Дядя Петя мычал, вскрикивал, втискивал лицо в липкую серую подушку. Плакал он от бессилия, от злобы («Фига вам, а не квартира. До Путина дойду…»). Плакал от обиды на жизнь, на сожительницу Полю, на вздорную жиличку за стеной.
Ее небось отец с матерью еще не проектировали, когда он, лучший фрезеровщик на заводе, молодой и кудрявый, вылитый (все говорили) артист Рыбников, первым в бригаде получил вот эту вот самую квартиру, которую у него теперь намеревались («А вот фига вам») отобрать. Это теперь она засалилась, потемнела и съежилась, а тогда казалась ему такой просторной (даже перед ребятами, живущими в бараках, совестно), светлой, будто стеклянный дворец, до щекотки в носу пахнущей краской, известкой, новизной.
Красавица Поля, тогда не помышлявшая, что на весь бабий век к ней пристанет не гордое звание жены, а оскорбительное – сожительницы, весело хлопотала на кухне. Жарила яичницу, мешала в эмалированной миске винегрет, резала селедку, озабочено кричала через стенку: «Петь, третий цех тоже придет? Ящика водки хватит?» Ночью после бурного новоселья, он на цыпочках пошел в ванну, при ярком свете голой электрической лампочки вновь подивился ее кафельной, медицинской белизне, включил кран с горячей водой и стоял, как бедуин у Ниагарского водопада, ждал: когда-то же вода кончится?! Не может быть, чтобы вот так текла и текла.
Утром дядя Петя встретился с боковой жиличкой во дворе, она шла с портфельчиком на трамвайную остановку, он – домой из гаражей. Нес материал: под мышкой – стопу вагонки, в кармане – кулек гвоздей, баночку олифы. Поравнявшись с жиличкой, сказал отрывисто, сурово хмурясь: «Вы это… не сердитесь, Татьян Петровна. Так сказать, обдумал жизнь, готов исправить свое антиобщественное поведение… Если табуретку смастерить либо там ящичек для рассады – вам, так сказать, первой сделаю». Ему показалось, жиличка посмотрела на него уважительно.
Трезвый и положительный, он целую неделю на кухне допоздна работал, даже ночью, не утерпев, вставал и стучал молотком и вжикал пилой. В воскресенье, ложась спать, сказал Поле отрывисто – хмуро: «Погоди, дай время, телевизор справим, кино разные будем смотреть». Поля, как молоденькая, розовела и смеялась. А утром в понедельник в квартиру позвонил участковый. Поманил пальцем и ласково сказал: «Я ведь тебя, жаворонок, пташка ранняя, предупреждал, что мешаешь женщине за стеной жить. Предупреждал или нет? И лицензии у тебя нет, прикрывай к хрену свой ночной кооператив на дому».
