Выключив телевизор (все равно не слышно), Татьяна легла на диван и задумалась. О том, как нужно не любить людей, чтобы строить такие дома. Стены и бетонные перекрытия не только исправно передавали малейшие звуки с этажа на этаж, но и многократно усиливали их, резонировали, придавая звонкость и гулкость, как эхо в горах. Звуки доносились одновременно со всех сторон, заключая несчастного жильца в звуковую капсулу. Можно было сколько угодно прислушиваться ко всем стенам по очереди, прижимать ухо к полу, вставать на стул, яростно выискивая источник шума, но он неизменно оказывался анонимным. Не понятно было, к кому отправляться выяснять отношения или хотя бы кого тихо ненавидеть всеми фибрами души.
Возвращаясь из школы, Татьяна каждый раз опасливо спешила преодолеть чернильную тьму подъезда. Не вляпалась в лужу извергнутого содержимого собачье – кошачье – человечьих желудков и мочевых пузырей – уже удача. Стараясь не дышать, ступала в кисло пахнущую кабинку лифта и взмывала вверх, и каждый раз боялась, что когда-нибудь изъеденный мочевиной, безвременно сгнивший пол лифта не выдержит, провалится именно под ней, и она рухнет, и будет бесконечно лететь вниз между мелькающих пролетов шахты…
Тюремный скрежет толстой железной двери-сейфа в тамбуре, потом скрежет толстой железной двери квартиры… Мой дом – моя крепость. Какая там крепость. «Я-а-а йехала дамооой! Душа была палнаааа!»
Сосед дядя Петя приехала из забегаловки. Теперь до двенадцати не угомонится, и когда Татьяна уже будет лежать в постели, от швырков супружеских тел об стенку на нее будут с шорохом осыпаться кусочки штукатурки.
В час ночи приходится вскакивать захлопывать форточку: возвращаются с дискотеки табуны подростков. Хорошо бы ввести комендантский час, чтоб после полуночи без предупреждения, облокотившись о подоконник, из автомата Калашникова: та-та-та…
А в два часа ночи, когда сами собой начнут закрываться утомленные веки – над головой жизнерадостный топот крепких молодых ног и нестройный хор: «Хэппи бевздей ту ю!» У студентов приключилась вечеринка, разойдутся не раньше трех. В половину четвертого Татьяну с колотящимся сердцем заставляет подскочить реактивный гул и вибрация водопроводных труб. Дядя Петя вернулся из гостей и, как белый человек, решил «принять ва-анну, выпить чашечку ко-офэ». Лужа у подъезда тебе подходящая ванна.
Татьяна еще могла выспаться, у нее третий урок, но с половины шестого подъезд начинали сотрясать пушечные выстрелы входной двери: начинал тянуться на работу гегемон. Трудяги не то чтобы дверь попридержать – наоборот, с оттяжечкой, вывернув тугую пружину по самое «не могу», вкладывали в удар все свое могучее пролетарское несогласие с проклятой окружающей действительностью.
Татьяна приспосабливалась к неблагоприятным жизненным обстоятельствам как умела. По мере сил пыталась ограничить наглое вторжение звуков чужой жизнедеятельности в ее собственную жизнь. Оклеила потолок кассетами из-под яиц, пожертвовала пространством и подвергнув себя риску развести неистребимых тараканов и мышей. Купила и повесила на стену толстый ковер. Сворачивала из ваты турундочки и затыкала уши. Пыталась спать в наушниках…
Муки бессонницы накапливались, спрессовывались в ком, потом ком срывался… Татьяна проваливалась в забытье, как в летаргический сон. Затем бесчеловечный эксперимент, как «нормы советского общежития влияют на физиологию и психологию подопытной крысы», так называла происходящее Татьяна, начинался снова.
… Однако скандалы-дискотеки-мастерские на дому оказались ничто с испытанием, которое пережила Татьяна в прошлом году. В квартиру за стеной – не той, где буянил дядя Петя, а с другой стороны – въехали новые жильцы. У жильцов была собачка. Собачка, едва перескочив порог нового жилища, залилась лаем: «Рр-аф-аф-аф!» Татьяна любила животных. «Радуется наверно, недоумевает: новые впечатления, запахи, новая обстановка, – сочувственно думала Татьяна, засовывая в уши турундочки и привычно пряча голову под подушку под визгливое «рр-аф-аф-аф» за стеной. Проснулась вспотевшая, жаркая, раздавленная тяжелой горячей подушкой, как цыпленок тапака, от «рр-аф-аф-аф».
Так продолжался месяц. Потом другой. Татьяна по характеру была не конфликтный человек. Но когда школьная фельдшерица обнаружила у нее давление, отправилась знакомиться с соседями и их питомицей. Собачкой оказался белоснежный шпиц с глазами желтыми и прозрачными, как капли молодого меда. Хозяева – седые глуховатые старички.
Разговор вышел малосодержательный. Старушка поджимала страшненькие, в черных нитках, губки, старичок моргал отекшими добрыми глазками, собачка приветливо заливалась: «Рр-аф-аф-аф!» Одно «до» первой и три «до» второй октавы. Прыжки с кварты на квинту: «Рр-аф-аф-аф!» Вблизи лай казался еще противнее.
Татьяна вернулась. Под непрекращающееся «рр-аф-аф» за стеной написала заявление и понесла участковому. Участковым оказался долговязый паренек, на вид немногим старше ее учеников. Уши большие, оттопыренные, прозрачно пламенели под бьющим из пыльного милицейского окна солнцем. Чебурашка. Он вяло выслушал вдохновенную Татьянину речь и взял бумагу без энтузиазма. На прянично – розовом от прыщей и веснушек лице читалось: «Бесятся тут с жиру».
«Лимитчик, – в свою очередь неприязненно определила Татьяна. – Дрыхнет в своей общаге без задних ног под магнитофонный рев. Сурок деревенский».
«Рр-аф-аф-аф! «-ждало ее за стеной. Татьяна включала на всю громкость телевизор, мерила комнату шагами, стиснув зубы. Может достать крысиного яду, нафаршировать сосиски… Или подманить дьявольское создание с медоточивыми глазами к себе в квартиру, захлопнуть дверь. Попалась, дрянь такая! И – в заранее приготовленный мешок, и – в ванну, предварительно налитую водой. И – сладостная, благословенная, долгожданная тишина. Оттого что, она знала, никогда в жизни не решится на подобное, от омерзения к самой себе за то, что до такого додумывается, от безысходности заходилась злыми слезами, ожигающими щеки.
Первый урок был в 5 «в». Зевая, засыпающим голосом начала диктовать «Школьный корабль». Вялость наваливалась, и было жутко от мысли, что прошло только пять минут после звонка и нужно диктовать текст песни и разучивать песню с 5 «в», потом с 5 «г», потом, ни к селу ни к городу, «окно», потом пятый «а». А еще приходилось тратить энергию на поддержание дисциплины, которая у Татьяны отчаянно хромала…
Осмотрелась, остановила взгляд на классной палочке-выручалочке, старосте Кате Пташук. «Катя, подиктуй». Сама присела на подоконник, виском прислонилась к прохладной белой раме. Катя от старательности таращила глаза, тщательно диктуя: «Сей-час на-ша вах – та у школьной доски, так значит, немного мы все мо-ря-ки».
Татьяна очнулась от тишины, оттого, что у нее резко мотнулась голова, и она чуть не рухнула с подоконника. Хорошо, что по эту сторону, третий этаж все-таки. Катя давно закончила диктовать и ушла на свое место. Кто-то смущенно хихикнул. Кто-то отвел глаза. Дома расскажут, как училка уснула прямо на уроке. Чей-нибудь папаша просветит чадо: «Это, сынок, она ПОСЛЕ ВЧЕРАШНЕГО… Училка, она тоже человек». Ужас. Дойдет до завуча…
«Кажется, я заболела, ребята, – кашлянув, начала искать выход из неудобного положения Татьяна. – Ночью температурила, не спала». С предпоследней парты акселерат Вахрушев ломающимся баском поучительно изрек: «Женщины, Татьяна Петровна, должны много спать. А мужчины – много есть». Все засмеялись: «Ой, мужчина нашелся». Спасибо тебе, Вахрушечка.
