– Вы хотите, чтобы я освободила комнату?
– Ох, что ты, упаси бог, лучше тебя квартирантки и желать грех! – хозяйка обрадовалась такому обороту дела и даже замахала от радости руками. – Живи себе на здоровье. Юрочку-то я в малой комнате устрою, а сама приспособлюсь в зале.
Ленусик удовлетворенно кивнула и снова стала пить чай и читать книгу. На ее спокойствие и благоденствие до конца учебного года не покушались – остальное Ленусика не касалось. Вот если б хозяйка попросила ее отсюда – она бы во всей красе показала свой тяжелый и вредный характер.
Все-таки, уходя из кухни, Ленусик нашла нужным сказать назидательно:
– Вам следовало предупредить меня, что ваш сын находится на поселении. И только, пожалуйста, без пьяных дебошей.
Хозяйка вздохнула с облегчением, когда Ленусик вышла.
Складывая в уродец-портфель тетрадки с конспектами, Ленусик позабыла об утреннем разговоре за чаем. Ей предстоял плотный рабочий. день.
…Еще вчера Ленусик, выходя из аудитории, встретилась с куратором группы Циунчуком – низеньким, плотным человечком в топорщащемся пиджачке, с добродушным, обвисшим книзу лицом и маленькими глазками. До первой сессии его называли «гималайским медвежонком» – только до первой сессии.
Он преподавал у них историю средних веков, на которые регулярно не ходило полгруппы. Циунчук вести перекличку считал унизительным для себя и для студентов. Никто не подозревал, что подлый Ленусик передает ему потом в коридоре списки посещаемости. И его глазки не переставали добродушно поблескивать.
Училась у них на курсе студентка Шурочка Левченко, рыженькая, хорошенькая, страшная любительница отчебучивать шутки на диво всей группе. Сокурсники и молодые преподаватели говорили с ней только улыбаясь и во время разговора обводили неопределенными взглядами ее фигурку и ножки.
Циунчук не был молодым преподавателем. На семинаре он уткнулся в журнал, тяжело подышал и вызвал, наконец, А. Левченко. А. Левченко, разумеется, из предмета ничегошеньки не знала. Но она была красивая, а все красивые отлично осознают, что сделать провинность им гораздо легче, веселее и безопаснее, чем всем остальным; именно сознание этого вселяет в них особое безрассудство.
Так как семинар был первый в семестре, Шурочка думала, что Циунчук не может запомнить их всех в лицо. И никто их в лицо еще не знает, единственно кроме гнуснятины Ленусика.
Шурочка встала, капризно и решительно передернула плечиком и сказала, что студентка Левченко отсутствует. Нет ее, и все тут. Группа – тогда еще несмышленыши со школьной скамьи – так и уставилась на отважную Шурочку. Большая часть группы – с восхищением, меньшая – актив с Ленусиком во главе – с осуждением.
Циунчук страшно удивился, заморгал добрыми глазками:
– Позвольте… Как это – отсутствует? – будто не видел, что половина скамей в аудитории пустует.
Шурочка тоже широко распахнула подкрахмаленные реснички и изобразила на лице изумление: а я, мол, почем знаю? Она цвела в ожидании триумфа, который ждал ее на переменке в курилке, и победоносно поворачивала точеную головку налево и направо.
– Н-да… Гум. Неприятно… М-да… м-м. Гум, – Циунчук все больше мрачнел. Посопев, он вдруг обратился к Шурочке:
– В таком случае, вас вместо вашей подруги попросим. Ваша, кстати, как фамилия?
Шурочка хотела заметить с возмущением, что такая злостная прогульщица как Левченко, не может являться ее подругой… и застыла с разинутым сиреневым ротиком: вот это влипла!
А на зимней сессии полгруппы завалило экзамен по истории средних веков. Циунчук чувствовал себя превосходно, суетился, подмигивал добродушно прищуренным глазом. Заглядывая в какую-то тетрадочку, он говорил студенту:
– М-да… А вот вы, молодой человек, пропустили ровно тридцать два моих часа. Не обойтись без дополнительных вопросов, а? На даты, а? Не обойтись? – и, не добившись удовлетворительного ответа, безжалостно ставил «два»: это куратор – студенту своей группы! Он, как и Ленусик, тоже был в какой-то мере фанатик.
После сессии кличка «гималайский медвежонок» была навсегда вытеснена другой, олицетворяющей вероломство, коварство и жестокость: «Циунчук – Большой Змей».
* * *
Итак, Ленусик встретилась вчера с Циунчуком, и он, галантно взяв ее под острый локоть, повел вглубь коридора. Он сообщил, что на завтра назначено комсомольское бюро, и без своей помощницы ему никак не обойтись. У Ленусика было по горло своих учкомовских дел, но отказываться она не стала: надо так надо. В этом она очень напоминала комсомольцев двадцатых годов. Оба грустно, как сообщники, улыбнулись друг другу. Вкратце куратор ознакомил ее с ЧП, в котором фигурировала опять-таки неугомонная Шурочка Левченко.
Месяц назад Шурочка вышла замуж за однокурсника, культуриста Родика, но ни капельки не остепенилась. Ей показалось, что от семейной жизни она пополнела, она ужаснулась этому открытию и стала бегать вдоль трамвайной линии.
Так как она бегала поздними вечерами, то Родик также натягивал спортивный костюм, напяливал низко на лоб шапочку, чтобы не было видно мрачного лица, и трусил в метрах двадцати от смеющейся Шурочки. Пас жену, как говорили, подмигивая, в общежитии.
В тот роковой вечер бегущий Родик потерял из виду ярко-голубую Шурочкину шапку с весело прыгающим помпоном. Родик заметался, как потерявшая след гончая, добежал до конечной остановки, вернулся, совершенно растерянный, к общежитию, закрутился на месте, потом побежал назад.
Шурочка весело болтала на одной из остановок с молодым человеком. Родик (он был изрядно вымотан за этот месяц вечернего кросса, и его давно мучила роль «пастуха»), не удержался – с разгона, одним ударом уложил беднягу на землю на глазах у многочисленной публики, которая так растерялась, что не успела перепугаться и ринуться кто куда.
Помимо того, что на Родика заводили дело, исключали из кружка каратистов, стоял вопрос о его исключении из комсомола и института: Шурочкин собеседник получил сотрясение мозга.
И Ленусик раскрыла блокнот и внесла в графу своим ужасным почерком: «Завтра 6.30 – ком. бюро. Обязат!!!» И жирно подчеркнула последнее слово.
* * *
… Ленусика в трамвае пригрело, она вздремнула. В последнее время из-за весеннего авитаминоза ее постоянно и всюду клонило ко сну. Чтобы пассажиры не замечали, она клала на колени раскрытый учебник, как будто читала, а сама закрывала глаза. и немножко спала. Так она и сейчас поступила. Но задремать как следует ей мешал и неприятные мысли о только что прошедшем собрании. Впрочем, большинство собраний на коротком Ленусином веку не оставляло приятных впечатлений.
Итак, собрание шло обычным порядком. Ребята сидели за длинным столом на кафедре истории КПСС. За одним концом спал Циунчук, напротив сидели виновники молодожены, помирившиеся и опять безумно влюбленные друг в друга, и не замечающие ничего и никого вокруг себя.
Ленусик выпендривалась, то есть одна позволила себе встать и, заложив худые, с колючими локтями, руки за спину, не торопясь прохаживалась по комнате, изредка бросая взгляды в темное окно. В нем отражалась сухопарая фигура, затянутая в глухое темное, как у монастырки, платье.
