Вечером к Твороговой заглянула соседка.
– Присосался твой Серёга к очередной дуре, – зудела она. – Объедает ее, обпивает. Пудрит мозги. Вешает лапшу на уши.
Творогова, чтобы не слушать соседку, ушла на балкон. Глаза привычно отыскали в чёрном небе отчетливые звездные очертания маленькой гордой головки, боязливо приподнятой ножки. Четыре звездочки: руки во взмахе.
Над балконом, над городом, над всей Землей – победно ярко, неугасимо, в полнеба пылало, переливалось, грозило поглотить прочие созвездия и выплеснуться за пределы Галактик и Миров Созвездие Илоны.
ЛАРИСУ ИВАНОВНУ ХОЧУ
«Поселок газовиков Толобай. Пукайте сколько влезет – никто не заметит!» – разрешил Антоха, оборачивая к пассажирам курносое, обрамленное барашковыми колечками лицо. Пошутив, Антоха подмигнул интересной пышно-золотоволосой пассажирке. Пассажиры вышли размяться. Вышла и Лариса, и сразу прижала к носу платочек. Вокруг поселка «журавли» качали нефть. Горели за лесом факелы, сильно пахло газом. Пукайте сколько влезет…Ужасно смешно. Кретин.
– Как вы здесь живете? – сказала она женщине, которая шла по обочине дороги, хворостиной невнимательно погоняя козу, чтобы успеть рассмотреть нездешних людей. Женщина не поняла. «Дышите как в этом газу?!» – расшифровала Лариса.
– Принюхались.
Та остановилась чтобы подробно рассмотреть заодно и Ларису: от осветленных, под Катрин Денев, волос и кокетливого шарфика на шее – до белого импортного плаща и золотых босоножек.
– Да у вас тут спичку зажечь страшно. Сразу на воздух взлетите.
– Вон же ваши курят и не взлетают, – обиделась женщина, хворостиной указывая на дымящих, как паровозики, мужиков из автобуса.
Когда Лариса возвращалась, водитель игриво выкинул перед ней руку, преграждая вход. О господи, не хватало только приставаний этого… Иванушки-дурачка. Она вложила в сумрачный взгляд столько брезгливости, что Антоха руку поспешно убрал.
* * *
Проехали всего-то сто с лишним километра, а у Ларисы затекли ноги, затекла шея; душа, кажется, и та затекла.
Не успели тронуться из пункта отправления, как подростки впереди немедленно опустили свои кресла, приведя их почти в горизонтальное положение. Да фактически улеглись на колени Ларисе! Она с беспомощным отчаянием осмотрелась: никто в салоне больше не опустил своих кресел, только эти двое, и именно перед ней!
Соседу у окошка было все равно: скромно сдвинув коленки в дешевых серых брюках, он всю дорогу грыз семечки из газетного фунтика. Потом громко грыз морковку. Потом сгрыз все и затих. В Толобае куда-то убежал и прибежал, тяжело дыша, с новым фунтиком…
Многие Ларису не понимали: зарабатывает неплохо, одинокая, кому, как не ей, путешествовать? Но она-то хорошо предполагала изнанку этих путешествий. Орущие младенцы и храпящие соседки в номерах отелей, и мучительная невозможность соблюсти элементарную гигиену, и расстройство желудка от чужой воды, и поиски туалета в самый неподходящий момент…
Вот сидела она перед телевизором, смотрела передачу, скажем, об африканском заповеднике. Показывали лоснящихся негритянок с шеями-стеблями, волосатые пальмы, сафари, львов, носорогов… Лариса взирала с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») на это свысока. Она не была, но стопроцентно уверена: Африка та – сплошное разочарование.
Душные банные испарения болот, кучи буйволиного навоза у реки, изрытая копытами глина на берегу – как у колхозной фермы, тучи мошкары. И цари зверей ходят с проваленными хребтами, с отвислыми пузами, и как бродячие собачки все время некрасиво совокупляются. Стоило за этим ехать за тысячи километров.
Лариса не решилась бы и на эту поездку, да тетка забросала письмами: что плохо со здоровьем, успеть бы отписать дом на племянницу. Врала, наверно.
* * *
За окном головокружительно проносились светлые, девичье-безалаберные березовые рощицы, холмы с пасущимися коровами, мрачные ельники. Чужая земля, чужая северная природа. Но вот же свыклась, срослась за восемнадцать безвылазно проведенных здесь лет – ни за какие коврижки никто не выманил, разве вот тетка – домом…
А ведь как плакала, как птицей билась и рвалась, когда после столичного вуза по распределению попала в этот отдаленный нефтеносный край. Здесь зима тянется полгода, здесь местное население малоросло и робко, как дети, а язык смешной и некрасивый, будто состоит из повторяющегося слова «пурген».
22 + 18 = 40. Говорят, 40 лет – зенит жизни. Нет, зенит жизни – тридцать лет. А сорок – это трагическая точка отсчета, считай хоть в ту сторону, хоть в эту. Пятнадцать лет назад была молодой и ничегошеньки не понимала. Через пятнадцать лет будешь старой и больной. В сущности, вся человеческая жизнь укладывается в эти плюс-минус 15 лет. Только начинаешь понимать и ценить жизнь – а уже извольте готовиться на выход. Беспредел какой-то.
Лариса вынула косметичку. Пыль ярко проявила морщинки в уголках глаз и рта. В волосах люрексом запуталась седина, а ведь окрашивалась перед самой поездкой. Лариса скрученным шарфиком подняла волосы, спрятала предательский люрекс. Наложила на лицо косметическую сметанку, откинулась с полузакрытыми глазами.
Снова пялится этот придурок за рулем. Вот всегда ей встречается что-нибудь такое. Подружки-сокурсницы завидовали: коллектив на комбинате мужской, в девках не засидишься. Только и хватает тех мужиков, чтобы начинать деловые телефонные разговоры с фразы: «Ларису Ивановну хАчу!» И громоподобно ржать, будто выдали Бог весть что остроумное. Летом в самую жару ходят в сланцах, напяленных на носки!! Мастодонты.
А если редко-редко попадется кто с интеллектом выше среднего, так уж готов, с обручальным кольцом на пальце. Ужасно раздражали Ларису (действительно Ивановну) мужчины в обручальных кольцах. Ну что, что, спрашивается, они этим хотят сказать?! Невооруженным глазом видно: подкаблучник, трус, баба в штанах.
«Ай, не трогайте меня, я верный муж». Да кто на тебя покушается, господи, было бы на что. Сморчок. Давай чапай обслуживай свою толстозадую женушку, на большие-то подвиги силенок не хватит, импотент несчастный. Вот, вот, именно: у мужика в обручальном кольце на лбу вот такими буквами написано: «ИМПОТЕНТ».
Очень, очень полезно мужчинам в обручальных кольцах иногда послушать внутренние диалоги окружающих дам.
* * *
В первое же послеинститутское лето она поспешно, как-то нечаянно выскочила замуж. В свадебном застолье плясала до упаду, не замечая ни многозначительных взглядов гостей, ни тяжело опущенных глаз родни. Ни того, как искусно, артистично, оттопырив два пальчика, пил молодой; не закусывая, утирал хищно нежно алеющие пухлые, как у девушки, губы.
Над дверями уютной квартирки-гнездышка молодоженов, как над воротами Бухенвальда, можно было вычеканить: «КАЖДОМУ – СВОЁ».
Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя; нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе, по мере приближения к этому дню, внутри все тоскливо сжималось.
