Видел он этих русских. Раз в неделю на яблочный штрудель приходила тучная, одышливая чета: Семён Ильич с супругой. Весь вечер разговоры: какой у них чудный, удивительный, гениальный сын-дантист. И какой удивительный, редкий гениальный внук Женик.
И ещё говорят про стул, как они сходили утром: мягкой колбаской или послабило, или, наоборот, заперло. И как здорово, правда, что они вовремя уехали из России? Слышали, там снова жёсткое закручивание гаек, со ржавым скрежетом падает железный занавес, ужас, ужас.
Есть, наверняка, и там интересные глубокие собеседники, но они высокомерно очертили строгий круг вокруг себя: не пробиться в их тщательно закрытые для пришлых литературно-философские кружки. Он захочет удивить их, распахнуть перед ними миры, а они зевнут: тут ногой ступи – у всех свои миры, как грязи. Ступай себе, болезный, с Богом.
– Пап, ну найди себе русскую женщину, приезжайте вдвоём, – предложил сын, чувствующий малейшие перепады в его настроении.
Были, были у него такие мысли. Но не встретился родной по духу и желанный человечек, каким была безвременно ушедшая жена Леночка. Не нашлась золотая середина.
Либо попадались холодные ухоженные особы, у которых при слове «Америка» загорались умненькие алчные глазёнки. Либо это были расплывшиеся добродушные клуши, помешанные на закрутке банок и лепке пельменей, с какими на люди выйти стыдно – а он ещё был мужчина хоть куда.
Квартиру продал, не торгуясь, быстро, за две недели. Две эти недели безвылазно сидел на полу в ворохе бумаг и книг. Перебирал, разбирал старые альбомы с фотографиями, записи, блокноты, дорогие сердцу вещицы – жизнь свою листал и перебирал.
Он себя чувствовал предателем. Квартира, в которой он прожил четверть века, не отпускала: цеплялась дверными ручками, деревянными плечиками, шпингалетами, рамами картин, торчащими из стен гвоздями. Квартиру он тоже предавал. Две недели раздербанивал её – в сущности, жизнь свою раздербанивал.
Утащил на почтамт посылок только на семнадцать тысяч рублей – и ещё бы отправил, но сын не выдержал. «Пап, может, хватит хламьё через океан гнать? Оно у тебя золотое выходит. Купим тебе всё здесь». А это не хламьё – это жизнь, разве купишь жизнь?
В эти дни я как раз обменивала дом. Взяла листок, расчертила на две половинки: тут плюсы нового дома, там минусы старого. И, измучавшись, чуть не свихнувшись, плюнула, не решилась на переезд, осталась в прежнем жилище. Он сказал, усмехнувшись:
– Ты не решилась променять дом на дом. А я променял страну на страну.
В последнюю поездку сын сделал ему великолепные сплошные голливудские зубы. Но он по привычке смущённо улыбался, прикрываясь ладошкой и не размыкая губ. Даже к улыбке нужно было привыкать.
Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Ещё поговорка: запретный плод сладок. Как он трепетал, что с визой не выйдет – тогда Америка была вожделенным запретным плодом.
И вот он уезжает, его ждёт собственный угол, однокомнатное гнездо. Условие одно: он не может покидать его в год не больше, чем на два месяца. Потому что это не рационально – содержать подолгу пустующее социальное помещение. В рациональной Америке умеют считать каждый цент.
Долгожданное гнездо оказалось клеткой. Вдруг в одночасье всё повернулось на 180 градусов. Запретной, а значит, сладкой была Россия, которая держала окна распахнутыми, легко отпускала его: давай, до свидания. Чемодан, вокзал, Америка. Лети на все четыре стороны. Именно тогда у него вырвалось: «Эта ненавистная Америка».
Перед отъездом он резко сдал, подволакивал ногу, под глазами набрякли мешки.
В последнюю ночь перед отъездом проснулся, как всегда, с ощущением нереальности происходящего. Как всегда в последнее время, в голову полезли запоздалые неуместные сомнения. Мысль о том, что ни в одну из поездок сноха ни разу не называла его ни «папа», ни хотя бы по имени-отчеству. Вообще никак не называла.
Недавно сын позвал к скайпу внука – поговорить с дедом. Тот, невидимый, откуда-то от игрушек подал досадливый голос:
– Снова по-русски разговаривать?! Не хочу по-русски! Пускай дедушка сам учится по-нашему говорить!
На тумбочке у кровати лежал умерший мобильник – он молчал весь вчерашний день. Друзья, родные, знакомые устали прощаться. Наговорили массу искренних приятных вещей, наказали не забывать родину, пожелали лёгкого пути – ничего не забыли?
У всех своя жизнь, работа, дела, семьи, заботы – он не пуп земли, верно, сколько можно? И вот телефон молчит. То есть он ещё не уехал – а его уже забыли, вычеркнули из жизни. Поставили на нём крест. Похоронили заживо. Друзья, страна похоронила. Быстро же это произошло. Вот так.
Заломило за грудиной, выше сосков. Вдруг понял причину поселившейся в нём тоски: что и было в его жизни настоящего – так это страна с его детством, юностью, зрелостью, с радостями и ошибками. Здесь вечно низкое серенькое пасмурное небо, к вечеру вдруг проясняющееся холодной узкой полоской заката «малиновое варенье». Здесь крутые виражи истории, здесь прошлое дышит кровью и мясом – его история, его прошлое.
Что его ждёт там? Чистенькая игрушечная, причёсанная жизнь – чужая, не его, не всамделишная. Кукольный дом.
Затрещал будильник. Нужно было вставать учиться жить заново.
ПОЕЗДКА В ТУРЦИЮ
Это было ужасной бестактностью со стороны Маринки зазвать ее с собой в секс-шоп. Главное, она сказала: «Заскочим в магазинчик», а что за магазинчик такой, не уточнила. Маша, как увидала у входа розовеющую, лиловеющую, багровеющую гадким, чудовищным содержимым витрину, так и выскочила на улицу и на всякий случай отбежала подальше.
– Вот ты где, – запыхавшаяся Маринка показала пузатую баночку с розовым гелем в застывших жемчужных пузырьках. Отвинтила крышечку, вдохнула, закрутила головой: «М-м… Со вкусом клубники, для орального секса. Займемся сегодня с мужем разнузданным развратом!»
Вот такая она, Маринка – бесшабашная, живущая безоглядно, на полную катушку. Хотя, с другой стороны, вела себя вполне в соответствии с библейскими понятиями. Не заботьтесь, сказал Господь. Будет день, будет и пища, духовная и плотская. Последняя Маринкина идея в поисках плотской пищи: поездка с Машей в Турцию: недалеко и недорого. Но у Маши не было денег даже на это «недорого».
Маша позвонила матери. Мать долго молчала.
– Ты не вернешься, – сказала она, наконец, обреченно. – Тебя пустят на органы. Там у них индустрия по переработке людей на органы. Или продадут.
– Куда продадут? – обалдела Маша.
– В сексуальное рабство. В проститутки. Ты не смотришь, а по телевизору каждый день показывают. Там у них индустрия.
– Кто продаст, мама?!
– Ну, кто. Этот… Гид.
– Ты сошла с ума, – ледяным голосом отчеканила Маша. – Мне сорок четыре, какое сексуальное рабство? – она бросила трубку.
