– Соседка ваша Поля доброй души человек, дай бог ей здоровья. Только она одному человеку, физической плоти их помогла, – объяснила Марина. – А прихожанин в храм своей молитвой, может, тысячи душ спасает. Извините, у вас тут личная неприязнь проскальзывает…
– Ничего личного, – загорячился Барышников. – Только что это за атмосфера в храме: я на бабку одну нечаянно свечным воском капнул, так зарычала на меня…
Марина пошутила:
– Сколько в церковь хожу – ни я никому, ни мне никто свечкой не капал. Бог шельму метит?
Посмеялись.
– Я тут что-то вроде опроса среди своих читателей проводила. – Ирина Витальевна отложила вязанье. – Многие признались, что хоть раз в неделю испытывают потребность посетить церковь. Как в баню: вроде духовного омовения. Что их останавливает? Сейчас на память приведу… Кто-то назвал причиной «непонятные и потому не трогающие слух и сердце молитвы».
Одна девушка написала очень трогательно. Что в храме у неё наворачиваются слезы. Что она думает о близких умерших. Понимает, что живёт не так, как надо. Что ещё немного, и ей откроется… И тут дают о себе знать утомлённые ноги. Очень душно. Спёртый воздух. Светлые мысли куда-то исчезают. Чтобы не упасть в обморок, она то и дело выходит на улицу глотнуть свежего воздуха. На скамейку не присесть: в храме положено сидеть только немощным…
– И вообще, – тихо, как бы про себя, добавила Марина, – сидя хорошо размышлять, осмысливать, думать, вникать. А храм – не научная аудитория. Сюда не приходят задавать вопросы, сомневаться, думать (сколько мыслей – столько и бесов, правда, отец Станислав?) Хотя… не страусовая ли это позиция? Сомнения и вопросы остаются, особенно после семидесяти-то лет атеизма. И требуют жёсткого ответа. И молодые за ответом идут туда, где их давно поджидают. Где, будьте уверены, на их вопросы с готовностью и с радостью ответят. И не бросят телефонную трубку. Не кинут бумажку с вопросами в огонь. И поощрят: спрашивайте ещё – ответим.
– Вам видней, Марина Ильинична, вы недавно из-за границы. Не знаю, не бывал. Я всё больше по просторам нашей Родины, – это с ехидцей подал голос Авенир. – Слыхал только, что тамошние церкви устроены с максимальным комфортом для прихожан. Пришли, посидели в мягких креслицах. Отдохнули, послушали органчик – и по домам. Проповеди необременительные, идут по полчаса. У сектантов – включают колонки, пляшут, бьют в ладоши, поют. У нас же, – в голосе Авенира послышались нотки гордости, – службы идут три-четыре с половиной часа. И священники, и прихожане стоят. Ибо служба – это труд. У нас люди идут в церковь не отдохнуть, а потрудиться.
– А также учтите, Марина Ильинична, – вмешался отец Станислав, – на антихристское, антиправославное движение брошены миллиарды долларов. У нас же нет материальной возможности противостоять ему. Не хватает приспособленных помещений, не хватает священников…
– Ой, не скажите, – пропел Барышников, снова подскокнув. – Ой, не скажите, отец! Находятся же денежки на соборы, один другого пышнее да золочёнее. А ведь пышность да позолота есть дикость, средневековье и язычество. Роскошь уподоблена тлену и бренности… Вот вы, отец Станислав, на новый храм средства собираете. Власть и бизнес на это дело не скупятся. Это нынче модно: на храм деньги отвалить. Со свечкой постоять, даром что огоньки в тех свечках синеньким светом отливают.
Ирина Витальевна тоже поддержала:
– Вам бы, отец Станислав, сказать меценатам нашим: идёт жестокая битва между Добром и Злом. Может, идут последние её дни. Если хотят спастись сами и спасти тысячи юных душ – пускай жертвуют не на очередной храм. На живое слово пусть жертвуют, на живое участие в раздираемых соблазнами душах. Живое, огненное, трепетное слово, если оно душу возжигает – такое слово люди будут слушать хоть в разрушенном клубе, хоть в подвале – от проповедника, одетого в рубище…
– Ну, зачем сразу противопоставлять, бросаться из крайности в крайность? Подвал, рубище… – Марина поморщилась: то ли от досады, то ли от болией, которые в последнее время усилились. – В отношении убранства храма – это как мы настроены. Можно рассуждать, что эта красота – потому что это служение богу. И в душе у нас для бога так же живут красота, любовь, добро. Храмы в душе – или на земле, спрашиваем мы. На земле, где живёт таинство… Человека, даже случайно зашедшего в церковь, это таинство (Благодать) коснется. И вот тогда начнётся воздвижение храма в душе. И вот такое движение – от храма на земле к храму в душе – это движение вперёд. Вопрос: храм в душе или на земле – не может быть разделён. Ответ однозначный: и в душе, и на земле. Это единое, не делится, понимаете? А пути разные.
– Вы говорите, одно другому не мешает, и храмы нужны. Погодим с храмами! – Ирина Витальевна даже взволнованно встала. – Будет крепкая, великая, несокрушимая вера – не станет дело за храмами. На деньги, выделенные на строительство соборов, сколько сегодня можно жизней спасти? В городе нет денег на операции больным малышам. Получается: храм построен на крови младенцев? Какая энергетика будет в том храме?!! По желанию власти храмы строятся. По желанию власти храмы взрываются. Потом по желанию власти снова строятся. От Бога эти храмы или от власти?! Или… – она поняла, что зашла далеко, прихлопнула рот ладошкой.
– Ирина Витальевна, а вот я болезнь мою я приняла как знак свыше. Пришла бы я к богу, кабы не беда? Так бы в скверне и барахталась. Спасибо, бог не забывает, пострадать даёт…
Марина в который раз с удивлением смотрела на Ирину Витальевну и понимала, чем эта маленькая женщина захватывала внимание залов. Вспомнила, что Ирине Витальевне предлагали кафедру в областном институте, а она отказалась…
– Послушайте, мы всё это уже проходили! Я архивы подняла. До революции только на территории нашей бывшей губернии было 484православных храма! Вся Россия, как грибами, была усеяна большими и малыми храмами. Спасло ли огромное их число от революции, от братоубийственной гражданской войны, от резни, пролитых рек невинной крови? – Ирина Витальевна отчаянно прижала худенькие, синеватые от венок руки к груди. – Ведь если сила веры зависит от количества и богатого убранства храмов, то в начале прошлого века Россия должна была быть самой несокрушимой, могучей и светлой духом державой, так? Но именно Россия, как шаткая, без крепких устоев страна, поверившая в наивные сладкие сказки, стала площадкой для страшного эксперимента. И до сей поры Россия – снова и снова экспериментальная площадка, и трясёт, и трясёт нас лихоманка.
Пенсионер Барышников и Авенир измучились без перекура. И, как им ни интересно было слушать, тихонечко встали и пошли к выходу. Вслед им неслись страстные слова Ирины Витальевны:
– Александр Иванович Деникин в «Очерках русской смуты» вспоминал: в первые дни революции в устроенной полком с любовью походной церкви поручик в алтаре вырыл ровик для справления нужды. Тот же полк, что строил, равнодушно отнесся к такому осквернению и поруганию святыни. Только храм в душе ничем не запретить, не сжечь, не взорвать, не осквернить!
Дверь прикрылась, оборвала бьющийся голос маленькой библиотекарши.
