– Вот так всё и получилось, – закончила, вздыхая, Валя, – Только вы не думайте, что что-то неприличное Лещенюк делал. Он только кофточку расстегнул и руку вот так положил… А больше ничего, – Валя сморщилась и заплакала горше прежнего.
– Ну что ты, глупая, – сказала я, обнимая ее и целуя косы с огорченно вздрагивающими «божьими коровками». – Хочешь, я расскажу всем, как на самом деле было? Или на другую работу помогу устроиться?…
Валя крепко вытерла платком губы, щеки и нос, и отказалась:
– Спасибо, чего уж, на работу я сама устроюсь. Руки при мне. Да и не о том я плачу. Стала бы об этом, господи.
– Так о чем, дурочка?
Она молчала и комкала платок.
– О чем?
– О чем! – заголосила Валя. – А вы пройдите по палатам да послушайте, что больные говорят, так и узнаете, «о чём». Ну, пройдите, пройдите.
Она еще несколько раз предложила мне пройти по палатам, пока я не напомнила, что идёт вечерний обход.
– О чем, – всхлипнула она. – А о чем Лещенюк рассказывает, не слыхали? Из соседних палат приходят послушать… Как я на постели к лежачим мужикам бегаю и по… трогать себя даю… Ох, да как вы не понимаете? Ведь на спор он это делал, паразит такой! Меня чтоб проверить, недотрога я или… – Валя замахала от стыда руками. – Мужики, небось, рядышком под одеялами похохатывали.
– Сейчас ужин в женскую палату носила, – вспомнила она. – Бабке одной, с грыжей, даю ее пятый стол, а она срамницей обозвала. В тарелку плюнула…
– Тетя Катя постаралась, – машинально отметила я.
– Как тетя Катя? – удивилась Валя. И махнула рукой: дескать, чего еще на этом свете от людей ждать?
– Может, вам помочь? Пробирки помыть или еще что? Не надо?… Вы ведь сегодня в ночную? А давайте знаете что? Устроим в бытовке отвальную: вы да я, без шушукалок этих, не люблю. Домой сбегаю, кое-чего из съестного принесу. Одна нога там – другая здесь.
Не знаю, какую еду называют самой вкусной в мире. А для меня на всю оставшуюся жизнь наивкуснейшей запомнилась снедь, которую Валя в свой последний вечер щедро на стол выставила.
Хотя и было: картофельное пюре да маринованные грибы. Но было этого пюре – полная эмалированная миска: обжигающе горячего, желтенького, невесомого как пух, нежнейшего, заправленного обжаренными кольцами лука и громадным количеством деревенского масла. А маслята из запотевшей литровой банки: скользкие, величиной с ноготок, с лавровым листиком, чесночком, с горошинками перчика… М-м.
Сейчас, на пятиминутках после ночной смены, сидишь и вспоминаешь эту благодать – желудок начинает такое безобразие вытворять, что из приличия кашляешь, двигаешь стулом и лихорадочно, шумно листаешь тетрадку с назначениями процедур…
Валя была в горе. Захмелела от полмензурки спирта и сразу перешла на «ты». Как водится, душа запросила песен.
– Ты давай мне шепотом подтягивай. У тебя по твоей комплекции голос должен быть первым… Ужас как я люблю петь песни на два голоса.
– Рома-ашки спрятались, поникли лютики…
Она, видимо, считала верхом утонченности заканчивать каждую строку мышачьим писком. Я подпевала, давясь и скисая от смеха, но изо всех сил сохраняла на лице скорбное выражение. В конце Валя недовольно заметила:
– Плохая из тебя партнерша, девушка. Нужно петь жалобно, с подвывом, чтобы слеза прошибала!..
Дальше… Дальше Валя увидела, что со мной переборщила. Сбегала уговорила кого-то меня подменить. Кажется, я всё порывалась идти из бытовки «разобраться».
– Куда?! – ловила меня Валя.
– Счас я твоему экс…эксги…биционисту устрою. Как, говоришь, у него фамилия? Говнюк? Судно у него небось полнёхонькое. Да и уточка тоже. Тётя Катя без тридцатника не вынесет, а откуда у него тридцатник? На голову ему выльем, пускай по уши в дерьме плавает.
Через некоторое время я снова рвалась в палату:
– Счас… Устрою ему небо в алмазах… В бриллиантах…
– Чего бриллиантовая? – не разбирала Валя.
– Зелень! У старшей сестры трехлитровая банка зеленки стоит, я видела. Это беспозвоночное у нас ввек не отмоется!
Валя меня не пускала, всем своим, в центнер, весом, прижимала к кушетке. Мы, изнемогая от смеха, барахтались, что-то уронили, упали сами. Вдруг Валя изменилась в лице: «Фомина!» Я вмиг притихла, а Вале того и надо было. Уложила меня на кушетку, утыкала одеялом.
– Нету никакой Фоминой. Спи давай, хулиганка. А то уволят с треском обеих по статье.
Утром меня разбудил жёсткий, как от сапожной щётки по сапогам, энергичный и крепкий звук. Я подняла с подушки гудящую голову. Свежая как огурчик Валя, склонившись над раковиной, чистила зубы.
Мы попили чаю. Валя сняла халат и аккуратно повесила на гвоздик.
– Мне еще «бегунок» заполнить. Ну, лихом не поминайте.
Из окна было видно, как она размашистой походкой пересекает больничный двор. За плечами при ходьбе воинственно мотались косы с неизменными «божьими коровками».
Долго были видны два ядовито-зеленых огонька.
Часть 2
Три человека пили чай за кухонным столом в маленькой московской квартире. В напряжённых позах, молчании, в преувеличенно бесшумных глотках чувствовалось, что троим людям крайне неловко, некомфортно вместе за столом. Гостья – очень полная, крупная девушка в шёлковой ядовито-зеленой кофточке, по которой скользили тяжёлые крупные косы. На солнечном свету косы, несмотря на свою толщину и тяжесть, делались прозрачными и воздушными. Густая опушка выбивающихся волосинок окружала их сиянием.
Девушка почти уткнулась носом в чашку с чаем. Мать и сын избегали смотреть друг на друга. Мать, Софья Викторовна – миниатюрная, держащаяся очень прямо, очень следящая за собой женщина. Сын Владик – тонкокостный молодой человек с бледным и слегка отечным, после ночных бдений у компьютера, лицом.
Они были похожи, мать и сын, хотя он был выше её в полтора раза. Сегодня утром легко подхватил и закружил её по комнате, а она, задыхаясь от смеха, тревожно выкрикивала: «Владик же, прекрати, ненормальный! Надорвёшься!»
Они так долго не виделись, два года армии. Всё это время невыносимо тосковали и поняли, как бесконечно дороги и близки друг другу. И эти нежность и особая предупредительность в отношениях еще не забылись, не перетерлись после его возвращения. Он точно опять маленький сделался и позволял матери хлопотать над ним, расслабленно блаженствовал и барахтался, как в детстве, в заботливых материных руках. Хотя по-настоящему это она барахталась в его руках и кричала: «Владик, надорвёшься!»
На кухне стол был накрыт к завтраку: булькал старый тусклый кофейник, в тарелке парила сладкая вязкая, как он любил, рисовая каша с озерцом масла, в блюде нарезанные свежие сыр и ветчина. У стола путалась под ногами и вносила весёлую сумятицу собака.
