Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Ne sait quand reviendra.
Мальбрук в поход собрался,
Вернется ли, бог весть…
Поправил шпагу.
Эх, жаль, пистолеты с собой не прихватил. Но не переться же на архиепископское подворье с громобоями за поясом. Со шпажонкой – и то неприлично. Хорошо, что к мундиру положено, так что почти не расстается с железякой. Оно, конечно, вертел вертелом, никакого проку от нее, ежели, положим, на кого дюжего да сноровистого нарвешься. Но все же так спокойнее.
Серая тень выскользнула из-за угла.
Так и есть. Не человек. Псина. За нею вторая. И третья…
Добрались-таки.
Шпага быстрой молнией выскочила из ножен и слилась с рукой. Вдруг вид вооруженного человека да испугает бестий?
Ага, жди-дожидайся.
Лишь злобно зарычали, вздыбив шерсть на загривках.
Вот бы сейчас сгодились Варсонофьевы братчики. Да они сейчас, поди, поклоны перед образами бьют. Или предаются благочестивым размышлениям на сон грядущий.
Придется самому выкарабкиваться из сего комплота. А то лишится владыка вновь поверстанного дружинничка еще до начала его службы.
Нет уж, дудки. Так просто он не дастся в собачьи зубы, Не на того напали, вражьи отродья! Что ж, даром он, что ли, постигал премудрости фехтовального искусства под надзором лучшей шпаги Петербурга, прапорщика Галла?!
Вж-жик! Вжик!
Запела шпага в предвкушении доброй драки.
Не торопись, подружка. Тут не промахнуться бы. Иной промах живота стоит.
Итак, позитура двадцать третья, «Гром и молонья».
Или нет, скорее пятнадцатая, «Ветряная мельница». Точно, этак-то сподручнее. Вот разве вертеться волчком на одном месте долго не сдюжит.
Но отчего аспиды не нападают? Вертят острыми мордами туда-сюда, будто унюхали еще кого.
И – новый звук.
Борзый топот конских копыт.
Что-то несет он? К кому спешат на помощь?
Не встретится ль поэт наконец лицом к лицу с таинственным хозяином (или хозяйкой?) рыжих псов?
– Господин копиист! – донесся до него знакомый глас, показавшийся Ивану отраднее звука архангельской трубы. – Держитесь! Я уже здесь!
– Барон! – с восторгом вскричал Барков. – Если б вы только знали, как я рад вас видеть!
– Посторонитесь-ка, сударь!
Всадник едва не сшиб поэта с ног.
Лошадь загарцевала на месте, беспокойно фыркая и косясь на четвероногих разбойников.
Петербуржец тщетно всматривался в том направлении, откуда появился пристав. На сей раз вместе с ним не было его команды. Да и то слава Богу! Теперь ничего не страшно. Вместе они – сила. Лишь бы на помощь рыжим не пришла еще пара-тройка хвостатых собратьев.
– Вот я вас сейчас свинцом угощу! – пригрозил офицер, в руках которого появился пистолет. – Матильда, не нервничай, стой спокойно!
Это уже адресовалось лошади.
Щелк!
Ничего.
– Scheise! – выругался офицер. – Вот дерьмо! Порох отсырел!
Длинная остромордая тень метнулась, норовя вцепиться в лошадиную глотку. Матильда как-то неестественно, чуть ли не по-человечески взвизгнула и взвилась на дыбы. Всадник, не удержавшись, вылетел из седла. Грянулся оземь…
И тут же раздался грохот выстрела.
А за ним жалобный вой-вопль.
Пса, атаковавшего лошадь, подбросило вверх, после чего он упал в сугроб, засучил лапами, загарчал и затих.
Перепуганная Матильда, как видно, решив, что с нее на сегодня хватит острых ощущений, умчалась прочь. Только копыта засверкали.
– Ха! – недоуменно вертел пистолет в руках немец. – Вы это видели, сударь? Порох воспламенился от искр, посыпавшихся у меня из глаз, когда я ударился головой! Кому сказать – не поверят!
Ивану некогда было реагировать на столь спорное утверждение, поскольку на него насел крупный кобель, норовя ухватить зубами шпагу и вырвать ее из рук поэта.
Через мгновение перестал удивляться и барон, на которого набросился третий пес, явно желая отомстить за сраженного товарища.
Пристав отбросил прочь отслужившее оружие, перезаряжать которое уже не было времени, да и возможности. Сумка с припасом умчалась вместе с гривастым дезертиром.
Красноглазое отродье действовало столь стремительно что у бравого тевтона не оставалось времени даже обнажить шпагу. Пришлось положиться на крепость естественного оружия, то есть собственных рук.
Когда бестия, сбив барона с ног, навалилась на него всем своим, надобно сказать, немалым весом, он успел схватиться за распахнутые челюсти и принялся разрывать песью пасть, уподобившись Геркулесу или Самсону в сражениях оных со львами.
Ему повезло, что кожа перчаток оказалась прочной. Не французской, упаси бог, а добротной немецкой. А уж его-то земляки привыкли всю военную амуницию делать добротно. Не зря же славятся лучшею в Европе армией.
Так что острые клыки не смогли прокусить перчатки и поранить бароновы руки.
– Держитесь! – Теперь уже Барков подбадривал своего союзника. – Я сейчас приду вам на помощь!
Да где уж там идти на выручку! Тут бы самому с ворогом управиться.
Противник попался нешуточный. Почти столь же матерый, как тот, поверженный Иваном в степи вожак стаи.
А повадки какие странные! Будто и не собака вовсе, а человек.
Склонил, сволочь, голову набок, вздел глумливо левую бровь и поглядывает на Ивана, точно оценивает его возможности. Еще и слюну сплюнул презрительно.
Неприятные у них, у этих псов, взоры, однако. До сердцов пробирают.
Поэт и себе прищурился, да и взглянул на неприятеля по-особому.
Батюшки-светы! Как в воду глядел.
Мужик и есть.
Только ряженый.
Одетый в рыжую, мохнатую собачью шубу. С хвостом. К рукавам и подолу когтистые лапы приторочены. И песья глава вместо капюшона. Искусно сработано. Знать бы, каков мастер шил. Вот кого в застенки-то к графу Александру Ивановичу Шувалову отправить надобно. То-то Приап порадовался бы, стараясь допытаться, по чьему заказу и замыслу сработана бесовская одежка.
Обнаружив, кто скрывается под личиной, господин копиист почувствовал прилив уверенности в себе и своих силах. Все-таки сражаться пусть и с обернутым, но человеком, спокойнее, чем с тварью неведомой. И приноровиться можно.
Вот ликантроп сделал обманный бросок.
Ежели б Иван не видел его истинной сущности, то ударил бы этак сверху и влево, чтоб поразить чудище в голову. И наверняка промахнулся бы, потому как никакой головы на том месте и в помине не было.
