И этот странный сотник, свалившийся как снег на голову со своей сотней, и его молчаливый гигант-поручик, языка не знающий; и татарин, что хлещет сивуху, будто конь. Стрельцы опять же. Или уже и в самом деле старик он уже, что по старости своей всего боится?
Да нет, времена сейчас такие, недобрые, и похоже, что конца им пока не видно.
Вот уж пятый год воюет с короной польской и литовской великий и страшный гетман, шляхтич черкасского староства, Зиновий-Богдан Хмельницкий. И хоть враг он Речи Посполитой, но враг, какого другом иметь бы!
Велик должен быть дух человека, уже шестой год шатающего вторую (а там, как знать, даст Бог и первую) державу Европы. Какая смелость! Какая вера в свое предназначение!
Да ведь поначалу не шибко даже и возмущался Балицкий на Зиновия-Богдана, коего мимолетно знал по Франции, где дрались они в войсках принца Конде против кальвинистов. Известное дело – шляхта бунтовала всегда. И даже когда в 1648 году в двух битвах побил-разметал Хмельницкий Потоцкого и побил шляхтичей – даже тогда пан Юрий думал: все на этом кончится. Подпишут привилегии казакам на сейме, и пойдет как прежде.
И лишь узнав, что сам гетман Потоцкий и восемь тысяч шляхтичей татарам в добычу достались, понял: не бывать теперь миру. Победу простили бы. Но двух коронных гетманов битых и двух битв проигранных не спустит шляхетство, даже будь Хмельницкий самим королем!
Вся Речь Посполитая тогда замерла в страхе. И было от чего – наверное, и сам гетман Богдан не ожидал, как отзовутся его победы!
Лишь пошатнулся порядок, как из бедных хатенок да запорожских куреней вырвалась отточенная вековыми муками мужицкая ненависть. И пошла платить злом за зло, мерой за меру. И заметалась гордая шляхта, как курица по двору, когда ее хозяин на похлебку ловит.
И вот теперь все чаше думает Юрий Балицкий (думать его в коллегиуме все ж научили).
Как бы не принять Речи Посполитой судьбу Германии, где до половины народу легло в землю, а в иных местах и лишь каждый десятый уцелел.
Сам пан Юрий одиннадцать лет, если сложить вместе, на той войне провел. Уж погулял с польскими хоругвями от Эльзаса до Чехии. Видел он и города, спаленные подчистую, а прежде великие да знатные. Видел и совсем жуткое – часовни, сложенные из людских костей. Столь много их было, что захоронить уже по-христиански у уцелевших сил не было. Помнит, как шли остатки их разбитых сотен верховьями Рейна, и за месяц без малого ни одного живого человека не встретили – одни лишь трупы, лисовинами и собаками обгрызенные.
А пир покуда тек своим чередом.
Множество кур и гусей пошли под нож. Яичницу из двух сотен яиц прожорливые дворяне широкими кинжалами изничтожили с не меньшей быстротой, чем перед тем куски сочной свеженины. Копченые вырезки, окорока, колбасы, хранившиеся с зимы, исчезали, едва коснувшись стола.
Князь ел мало, а пил еще меньше. Зато расспрашивал Подкову о делах литовских, какими интересовался, да еще о том, что в коронных землях творится. Подкова, по его словам, прежде чем двинуться на Подолию, был и в Кракове с поручениями.
– Ну твоя милость, говори, спокойно ли?
– Да нет, ясновельможный, в коронных землях свои беды. Да еще какие… Александр-Лев Костка, сын покойного Владислава Вазы, несколько недель назад убит по приказу краковского епископа.
– Как?! – воскликнул потрясенный князь. – За что?! Почему?!
– Он поднял мятеж. Да еще для чего-то, назвавшись полковником Наперским, всюду разослал подложные королевские универсалы и подлинные универсалы гетмана Хмельницкого. Звал хлопов к оружию, затем со своими людьми двинулся к венгерской границе, – коротко изложил Подкова. – Сумел, хоть людей было мало, захватить замок на берегу Дунайца, на самой границе с Венгрией, и призвал на помощь князя Ракоци. Но мадьяр промедлил, а краковский епископ, не мешкая, собрал войска и взял замок. Да и посадил Александра-Льва на кол.
– На кол… – тихо проговорил Балицкий.
– На кол – королевского сына… – перекрестился Остророжский.
И пан Юрий вспомнил, что дружен был князь Стефан с бастардом Владислава Вазы.
– Извиняйте, пан Стефан, – смущенно произнес Подкова. – Я думал, это уж ведомо вам.
Вскорости после разговора оставил их князь, пожелав напоследок на славу попировать.
Проводив его здравицей, вновь к умным разговорам вернулись.
– Как бы войны со шведом не было, – встревожился кто-то. – За королевского сына-то…
– Да, панове, – изрек слывший немалого ума человеком пан Дульский. – При конце света живем. Правильно говорят умные люди из коллегиумов иезуитских: сломаны уже четыре печати. Конь черной масти выпущен, и ангелы вострубят скоро, и облик людей приняли черти…
– Это да, вопрос! – почесывая лоб, согласился пан Мечислав Будря. – Помню, под Житомиром года четыре тому назад лавочника Герша убили за то, что оборачивался по ночам черным козлом. И думаю, ежели многих раздеть, не будь я добрым католиком, обнаружится некий хвост… Может статься, и шляхтич иной… Да хоть и сам Хмель!
– Вздор, пан Мечислав! – сказал сосед. – Ну жид – это, положим, ясно, семя дьявольское. Но гетман все ж крещенный, у него крест на груди. Сам видел в Чигирине.
– Э-э, крест на груди, – отвечал Дымский. – А хвост пан Гжесь, тоже там, где надо.
– Не верю! – повторил пан Гжесь. – Чаровники да характерники – это бабьи сказки. Сорок лет живу, а ни одного не видел!
– А вот я видел! – вдруг обронил один из литвинов Подковы, поглаживая усы. – Есть у нас в Минске ведьма самая натуральная. На метле летает на Лысую гору, где у них пиры и пляски, и скажу я вам, имеет доподлинный диплом коллегиума разных бесовских наук, какие Люцифер выдумал. С его, Люциферовой, подписью и печатью.
– А, твоя милость, ты диплом тот видал? – не сдавался Гжесь.
Разгорелся спор, оба шляхтича поссорились, чуть за сабли не схватились, но потом помирились, в знак чего расцеловались и выпили за вечную дружбу.
И вновь пошли разговоры.
С бунтовщиков да ведьм перешли на евреев – их шляхетство не любило так же, как и двух первых представителей рода человеческого.
– Я его спрашиваю: почему, мол, ты, жид, не снимаешь шапку перед шляхетной особой?! А он мне этак нагло отвечает: «Когда ясновельможный пан вернет мне долг в двести червонцев, тогда я не только сниму шапку, но и низко поклонюсь пану». Кровь во мне закипела, я взял плетку да поучил обрезанца, как должно вести себя перед шляхтичем!
– Да уж, – вступил кто-то из литвинов. – Пора пожечь их всех к ихней бесовой матери, а то уже и жизни нет. Вот сам недавно видел – жид с саблей!
Голоса звучали все громче. И опять с ростовщиков перешли на бунт.
Только и слышалось:
– Казнить и перевешать!
– Всех под корень! Чтоб до седьмого колена!
