Когда же вернулись в дома свои, то вскорости все начали хворать, буквально истаивая на глазах родных, что свечки. И не прошло и полугода, как все и преставились.
А еще в тех краях стали объявляться диковинные звери, птицы и гады. Да такие уродливые, что смотреть тошно и боязно. Косули, волки и дикие свиньи о двух головах, треххвостые змеи, четвероногие орлы… И все настоящие гиганты. Знамо дело, всех тех уродцев бравые юнаки поубивали, но по негласному уговору к дыре той людям ходить было заказано.
Опасливо обходил это место и юный пастушок Константин, присматривавший за отарой хозяйских овец. Недавно осиротевший, он был рад, когда дядя по матери (как же его звали, запамятовал) пристроил парня к делу, определив в латифундию к ушедшему в отставку и поселившемуся здесь имперскому чиновнику. Денег ему господин не платил, но харч давал приличный и одежку тоже справлял за свой счет. Парню хватало. Он был непривередливый и нежадный.
К тому же сердобольный патриций позволил юноше учиться вместе со своими детьми. Правда, на положении мальчика для битья. То есть за каждую проказу юных аристократов или невыученный ими урок в назидание маленьким негодникам Константина секли розгами. Не сильно, конечно, больше для острастки. Экзекутор договорился с пастушонком, что бить будет легонько, но крику должно быть много. И мальчик орал от всей души. От этих упражнений, а также из‑за ежедневного общения с овцами, которое тоже велось на повышенных тонах (а как иначе в горах‑то), у него выработался приятный и звучный голос. Помимо того Константин выучился бегло читать и писать по‑латыни, а также на греческом и родном булгарском наречиях.
Семья патриция исповедовала христианство, пришедшееся юному работнику по душе, и он с радостью ответил согласием на предложение хозяина перейти в новую веру, оставив отеческих богов, которые не очень‑то ему помогли в жизни. Тем более что крестной матерью его стала сама хозяйка. Она же и выбрала юноше новое имя – Константин, что значило «постоянный». (А вот как его звали до крещения? Хм, хм, забыл. Равно как и то, как прозывались его благодетели.)
Как‑то ему пришлось заночевать в горах. Такое случалось, когда отара забредала слишком далеко. А тут еще и пара ягнят куда‑то запропастилась. В общем, решил в имение не возвращаться, а с утра пораньше поискать пропажу. Даст Бог, отыщутся несмышленыши.
Вот так и очутился у проклятого места, называвшегося на местном диалекте… (Батюшки светы! И это запамятовал. Да что ж это делается с его головой? Никак последствия удара сказываются.) Ладно, неважно, потом как‑нибудь припомнится.
Каменная площадка с огромной черной дырой посредине.
Подойдя поближе, пастушок обнаружил цепочку следов маленьких копыт, обрывающуюся прямо у отверстия. И клочок белой шерсти на камне.
Все ясно, сгинули малыши в провале. Ох и попадет ему теперь на орехи за недосмотр.
И тут Константину послышалось слабое блеяние, доносящееся из колодца. Но ведь предания гласили, что он бездонный! Как же это?
Юноша лег наземь и заглянул в дыру. Оттуда повеяло затхлым и еще чем‑то таким, чему Константин не мог найти названия. Голова закружилась, а затем…
Он сам не мог толком объяснить ни тогда, ни впоследствии, что именно с ним произошло.
Вдруг почувствовал себя птицей, летящей сквозь некую ярко‑оранжевую пелену.
Парил, парил, пока не приземлился на такой же каменной площадке, как и та, верхняя. Но тут посреди не было дырки. Вместо нее обнаружилось огромное металлическое яйцо, расколотое в нескольких местах.
Интересно, подумал парень, что за тварь его снесла. Уж верно не птица. Не иначе дракон.
А ведь точно. Легенда поминала огонь, трясение земли, сполохи. И этот смрад. Похоже на байку ахайцев об их поганском боге Аполлоне и побежденном им гигантском змее Пифоне, до сих пор источающем вонючее дыхание из расщелины в Дельфах. Там еще храм с оракулом стоит. Вот и здесь такое же происходит.
У недавно обращенного язычника зашевелилась было мысль соорудить и себе нечто подобное дельфийскому храму. Самому же стать при нем главным прорицателем и предсказывать судьбу всем жаждущим приоткрыть завесу грядущего. Сколько ж это деньжищ можно огрести!
Негодная думка сбежала, едва Константин приблизился к таинственному яйцу и заглянул в одну из трещин. Святой Георгий и все угодники Божьи! Что он там узрел!
Да, собственно, а что? Не вспомнит. Эх, память, память. Какие шутки ты играешь с человеком.
Ведь точно мнится, что в стальном яйце Константин что‑то нашел. Вроде некие хитрые приспособления. И еще книги. Да, точно, книги! Целую библиотеку. Странного вида кодексы, написанные на разных языках, большинство из которых пастушку было неведомо. Однако ж отыскались и сочинения на латыни, греческом и (о, чудо!) родном булгарском языках (эти, правда, были написаны не привычной латиницей, а буквицами, напоминавшими ахайские литеры). Вот их‑то юноша и отобрал в первую очередь и сунул в заплечный мешок. Туда же положил и пару диковинных устройств в надежде разобраться на досуге.
Как же ему удалось выбраться? Снова провал в памяти. Но доподлинно спускался в колодец и поднимался оттуда неоднократно и тайно от всех. И жадно поглощал содержание книг. Конечно тех, кои его разум мог осилить. Ибо много чудного и непонятного было прописано в найденных кодексах.
Когда книг и приспособлений набрался целый сундук, а в карманах Константина зазвенело и золото (также раскопанное в яйце), он, купив пару лошадей и повозку, сбежал из опостылевшего городишки.
Кажись… В Афины? Или же на Святой остров? А, может, в Великую Моравию? Где принял сан и новое имя.
Какое же?
Память, память! Не шали так жестоко!..
Гладь воды весной рябью‑то пошла,
Ой, зачем, ты, мать, меня родила?
Ой, зачем, ты, мать, меня родила,
В путь‑дороженьку да спровадила?
Нечисть лютая во бору живет,
Добру молодцу воли не дает.
Добру молодцу доли не дает
И ярмо оков ко земле гнетет.
В чужой стороне – чужое житье.
Лешаков да сов, только не мое.
Только не мое, я о том пою,
Как вернусь назад в сторону свою…
– …А теперь частушки петь станем! – предложила алконост‑птица, закончив песнь и приметив, что слушатели малость пригорюнились. – Ну‑ка, кто больше знает! Один начинает – остальные подтягивают!
Как у князя Велимира
Блюдо на столе с инжиром.
Отдал бы князь фиги Фиге
И отправил на фиг с миром!
– Да, – покачала головой Аля. – Что‑то с рифмами не так! Явно на арабские рубаи смахивает! Ну, тут уж с кем поведешься, от того и наберешься. Сами‑и мы не местны‑и‑и! – жалобно затянула гостья с Востока.
