Бросать ухоженную делянку психоанализа Марьяне было жалко, поэтому она стала искать себе замену. Так она вышла на Агату, которая не была её подругой, но была любимой кинозвездой, случайной светской знакомой, а потом – уж так получилось – благодарной должницей: когда-то Марьяна с виртуозной лёгкостью откупила незадачливого мужа Агаты от посягательств прокуратуры и от тюрьмы. Муж, к несчастью, вскоре умер, а долг за его спасение остался.
По мнению Марьяны, лучшей исполнительницы колыбельных оговорок по Фрейду и нельзя было отыскать. Агата противилась и отнекивалась до последнего, чувствуя себя неблагодарной дрянью, но сломалась на простецком вопросе: «Неужели вы откажетесь меня выручить?» и со страшным смущением обещала попробовать – при условии полной конфиденциальности, что, впрочем, подразумевалось само собой. Никаких фамилий, имён и личных контактов. Зовите меня просто Надя. Или Настя. А как можно вас называть?
Перед своим отъездом Марьяна Четвертак надиктовала несколько пунктов, обязательных для исполнения.
Во-первых, клиент, войдя, должен разуться и остаться в носках.
Во-вторых, клиент должен оставить в прихожей – вон на том столике – телефон и любую другую технику, принесённую с собой, хоть личное оружие, хоть ядерный чемоданчик.
В-третьих, он должен заплатить наличными немедленно после сеанса.
«И что? Что я буду им говорить?» – отчаивалась Агата.
«Только то, что они сами хотят услышать. Больше ничего!»
И Марьяна приводила примеры. Если, допустим, клиент жалуется, что жена ему регулярно врёт, надо сказать задумчиво: «Вас огорчает неискренность близкого человека». Если, предположим, он говорит, что кто-то хочет содрать с него побольше денег, нужно печально ответить: «Да, вы совершенно правы! Люди бывают очень корыстны». А если он долго-долго молчит, да ещё с закрытыми глазами, то ни в коем случае не нарушать тишину – пусть он себе спит и спит.
Первым клиентом Агаты стал Хмурый. И, как потом оказалось, последним.
18
Хватило считанных пяти-шести дней, чтобы от секретарши, в упор не замечающей Турбанова, эта инфекция перекинулась на остальных сослуживцев. Теперь все они что-то знали, чего не знал он.
Точнее сказать, ясно понимал, что вот-вот лишится работы и окажется на зимней улице с волчьим билетом. Хотя возможны и худшие варианты. Но это понимание было пока обложено серой ватой неопределённости, под которой могли скрываться спасительные приступки и уголки.
А может, даже и лучше, думал Турбанов, что друг детства перестанет быть моим начальством? Но трусоватая логика самосохранения подсказывала, что в этой ситуации он будет скорее не свободнее, а беззащитнее.
Когда у них ещё случались откровенные разговоры о политике, Надреев однажды с апломбом сказал: «А знаешь, почему у нас такая власть мощная? Потому что она закрытая. От всех! Когда власть невидимая, тогда её боятся и уважают. Она должна находиться за такой высоченной крепостной стеной, чтобы туда никто не мог сунуться и даже заглянуть! А нам разрешено к этой стене прислоняться и охранять её. Считай, что нам с тобой повезло». Турбанов припомнил эти слова с лёгкой растерянностью и подумал, что скоро окажется не возле стены, а по ту сторону крепостного рва, если не в самом рву.
В обеденный перерыв Турбанов набрёл на газетно-журнальный киоск и почти непроизвольно купил брошюрку из серии «Стань полезен для страны!», где на рыхлой газетной бумаге еженедельно печатали списки свободных вакансий – как правило, бросовых, подходящих разве что самым несчастным мигрантам из районов экологических катастроф и локальных боевых действий. Он мог бы отыскать такие же объявления на городских сайтах, в санкционированном сегменте Сети, но погибающая от безделья собственная служба безопасности уже сегодня знала бы, что Турбанов, имея В-доступ, ищет работу на стороне.
Вакансии преобладали однотипные, надиктованные нуждами городской санитарии. Требовались в основном уборщики улиц, дворов и жилых помещений. Расценки прельщали коматозной стабильностью: 19 копеек за квадратный метр в квартире, 26 копеек – на улице. Некоторые объявления сопровождала загадочная приписка: «Если вы найдёте, где платят больше, сообщите нам – мы разберёмся!» Турбанов прикинул, что, отчистив от снега или от грязи десять метров асфальта, можно смело претендовать на покупку одноразового пакетика чая, но на пирожок с требухой может и не хватить.
На фоне сплошной копеечной уборки бросался в глаза такой завлекательный текст:
«Престижная работа в новой медицинской отрасли! Оплата выше всяких ожиданий! Можно без диплома и специальной подготовки. Только собеседование и дактилоскопия. Звоните сегодня!»
Допивая чай, налитый из огромного военно-промышленного бака, и поглядывая в мутное окно Кулинарии № 1, он ещё успел домыслить подозрительно гладкий сюжет, где главный герой по фамилии Турбанов выучивает наизусть клятву Гиппократа, напяливает тесноватый белый халат и быстро, но добросовестно овладевает новейшими приборами для диагностики или, допустим, лазерной терапии.
Через час он был вызван по громкой связи в кабинет министра – таким способом у них вызывали только младший технический персонал.
За столом, в надреевском кресле сидел человек без возраста, с лицом, похожим на бидон, а сам Надреев, как бедный родственник, сутулился у подоконника, казалось, готовый спрятаться за штору. Турбанову не предложили сесть, поэтому он так и застрял в неустойчивой позе на подходе к столу.
Этот деятель с бидонной внешностью умел формулировать вопросы. Скорей всего, это единственное, что он умел. И нужно было залепить глаза и уши, чтобы не заметить: кардинальный ответ на все свои вопросы он принёс с собой и держал наготове, как кирпич под столом. Или где ещё он мог его держать.
Знает ли Турбанов, что такое педофилия?
Замечает ли он у себя такую склонность натуры?
Как насчёт полового пристрастия к малолетним особям?
Доводилось ли ему совершать развратные действия со школьницами младших классов? А если подумать?
Известно ли Турбанову, что пропаганда педофилии карается не менее сурово, чем?
Опираясь на наше гуманное законодательство.
Исходя из принципа неотвратимости наказания.
Допрашиваемый пытался взглянуть на себя со стороны и видел отъявленного маньяка, уходящего в глухую несознанку. Но его ответы уже точно никакой роли не играли. Он мог твердить под сурдинку хоть «да», хоть «нет»; или «отнюдь», или «весьма» – неважно. А тут ещё вдруг из какой-то щели приползло на животе страшенное слово «скоросшиватель».
У этого скоросшивателя, теперь ползущего по столу, были никелированные зубки, между которыми топорщилась толстенькая стопка улик. Маньяку было дозволено подойти и ознакомиться.
Первая (и, видимо, главная) улика являла собой позапрошлогоднюю бедную книжонку со статьями по истории русской литературы. Злодеяние скрывалось на странице 61, в третьем абзаце снизу, отчёркнутом неопровержимо чёрным фломастером. «Несмотря на свою скандальность и криминальный сюжет, “Лолита” – один из самых пронзительных романов о несчастливой любви, о боли и трагическом одиночестве людей…» – написал в прошлом веке старый профессор-эмигрант, а два года назад Турбанов дал цензурное разрешение на публикацию этого сборника статей.
