«Если меня найдут, – говорит Турбанов, – то, возможно, мне придётся на время уехать. Но мы с тобой не потеряемся ни за что».
На самом деле он не сомневается, что его уже нашли.
Перед тем как уснуть, он спрашивает её: «Что означает слово “kruh”?» – «Кажется, это хлеб».
Ночью ему снился бестолковый мучительный сон о портфеле, набитом банковскими бумагами, который он оставил в комнате отеля, а был бы рад оставить ещё где-нибудь подальше и навсегда, но сам факт оставленности этих бумаг тяготил его, как неисполненное обязательство или даже обман. «Разве я брал эти обязательства?» – спрашивал он во сне, а кто-то старый с прозрачными глазами отвечал очень тихо и не очень внятно: это не мы их берём, а они нас.
Турбанов проснулся в половине шестого утра, чувствуя себя заведённым, как будильник. Агата спокойно спала. По его прикидкам, требовалось меньше получаса, чтобы дойти до отеля (пусть даже обходным путём), забрать портфель и вернуться сюда.
Так он и сделал: по слишком раннему, безлюдному холодку пришёл в гостиницу, поднялся в номер, нашёл свою ручную кладь нетронутой – и сразу назад. На полдороге он засомневался: а нужно ли нести в дом этот бумажный хлам, и не достоин ли портфель более романтической участи – например, погрузиться в залив? Нельзя сказать, что, пересекая шоссе, Турбанов так уж глубоко ушёл в свои мысли, но он заметил только в последний момент, как прямо навстречу ему выходят трое крепких мужчин в спортивных костюмах, а у него за спиной уже притормаживает высокий «хлебный» фургон.
Трое подошедших не сказали Турбанову ни слова, они, кажется, даже не взглянули на него, а просто взяли аккуратно, как ценную мебель, типа антикварной этажерки, приподняли вертикально, не кантуя, и одним слаженным рывком погрузили в фургон через боковую дверь. Спустя считанные секунды на шоссе уже не было никого.
44
Изнутри фургон напоминал одновременно радиорубку, милицейский «обезьянник» и комнату в мужском общежитии. На Турбанова не надевали наручников и не приковывали ни к чему, видимо, потому что он вёл себя спокойно и не качал права. Ему даже предложили пива, но он предпочёл глоток воды. Похитителей было четверо, включая водителя, все военнослужащие-контрактники. Из очень откровенных, специальных разговоров, которые они вели между собой, невзирая на его присутствие, Турбанов узнал, что командировка им осточертела, хочется скорей вернуться домой, к семьям, в Архангельск-8. «Но тогда нихера непонятно, что будет с работой и зарплатой, мы же федерального подчинения. А теперь почти весь Северо-Запад, говорят, перестал подчиняться. И уже вроде приняли решение Северо-Западный округ отсечь и отгородить». – «Там что, совсем войск не осталось? И почему внутренние войска не чешутся?» – «А внутренние войска тоже, говорят, перестали подчиняться, им пятый месяц не платят ни рубля». Потом речь зашла о некоем легендарном Карагозине: он, как известно, ухитрился в Пятилетку временных трудностей сдать на тридцать лет в аренду реку Волгу и заодно приобрёл пожизненно смежные права на последнюю версию Государственного гимна, который в большинстве случаев исполняли в обязательном порядке, потому и выплаты в пользу Карагозина были не менее обязательными. Обо всём этом Турбанов слышал раньше, а теперь вдруг заговорили, что к неприкасаемому, тефлоновому Карагозину что-то прилипло и он сидит чуть ли не под домашним арестом, никто не знает – за что, но сведущие люди намекают на какую-то бронированную шахту.
Затем обсудили новость о том, что по случаю Конца Света на декабрь – январь в стране полностью запрещена продажа алкоголя, и пришли к выводу, что это явный перебор.
«Ладно, всё. Варежки закрыли!» – прикрикнул один, видимо, старший по званию. – Скоро Загреб».
Уже в аэропорту Загреба этот же старший по званию с многозначительно-суровым видом присвоил турбановский портфель. Но Турбанов твёрдо, хоть и наобум, предупредил, что там важные бумаги для Михал Игнатьича, и с той же молчаливой суровостью портфель был возвращён.
Посаженный на спецрейс, Турбанов снова летел один в пустом самолёте, не считая двух странных стюардов с одинаковыми усиками. Там стояла мягкая мебель с латексными подушками, но было невозможно дышать из-за неисправного туалета. Ближе к концу полёта он уснул, засмотревшись вниз, на заснеженные поля, а проснулся уже на чёрной посадочной полосе военного аэродрома.
Турбанова забрали прямо у трапа и повезли к стоящему неподалёку вертолёту из породы бронированных зимних стрекоз. Почти одновременно туда подъехал некто в папахе и серой шинели с бараньим воротником, тихо и нервозно переговорил с пилотом, потом куда-то звонил и снова переговаривался. Турбанов расслышал несколько слов: «беспорядки в центре» и «площадка не готова» (остальное нецензурно).
Ему сказали, что придётся ждать, и отвезли в здание, похожее на комендатуру, где он торчал почти шесть часов без единой мысли, в корявой четырёхугольной тоске. Зато он успел отправить Агате дурацкое сообщение: «В Третьем Риме снег». Но сразу пожалел об этом и отправил ещё одно: «Я тебя люблю».
Перед посадкой в вертолёт Турбанов краем уха выслушал ругань одного апоплексического генерала, который вылез кое-как из чёрной машины и красивым тенором отчитал технический персонал за то, что работают «без огонька», а напоследок выкрикнул в пустое терпеливое пространство: «Путина на вас нету! Он бы вам показал».
Пилот сказал промёрзшему Турбанову: «Будем садиться на “блюдце”. Вы зря без шапки».
Место предстоящей посадки завиднелось издалека, на подлёте к центру города. Несколько лет назад в Замоскворечье разом снесли, как бы наголо сбрили, часть улиц, а вместе с ними шестнадцать или семнадцать старинных домов, оставив гигантскую плешь в виде круглого пустыря, а на нём с чрезвычайной быстротой возвели чудо архитектуры наподобие стеклянного блюдца, опрокинутого верх дном. Это строение горожане обзывали то неопознанной летающей тарелкой, то пузырём или даже волдырём, но никто не знал точно о его предназначении; предполагали, что это очередной торговый центр: кто-то вроде бы углядел за зеркальным стеклом манекены в золотистых купальниках и шёлковые шторы с бахромой, однако никто не видел, чтобы туда свободно впускали простых смертных.
Вертолётная площадка находилась на верхушке «пузыря», и ветер там дул такой, что легко было вообразить себя полярником на льдине. С этой льдины его забрал и увёл вниз, в подлёдное пространство, один прекрасный и могучий персонаж, похожий на статую с острова Пасхи, с манерами идеально дрессированного адъютанта. Он представился: «Подполковник Фомин» и в дальнейшем изъяснялся только в стиле «Здравия желаю. Так точно. Никак нет».
Пока они перемещались по невнятным лестницам и коридорам, подполковник Фомин время от времени вынимал пластиковую коробочку, водил ею по сторонам, как бы отгоняя нечистую силу, прикладывал к стене и набирал длинные коды, после чего стены-щиты с гулким скрежетом раздвигались, позволяя войти в такие же невнятные лифты, залы и закутки. Там бросался в глаза диковатый контраст в отделке помещений: где-то бетонный пол, осыпающаяся побелка, стены, выкрашенные масляной краской грязно-зелёного цвета, как в тюремном туалете или в казарме, а где-то – паркет, дубовые панели и пышная потолочная лепнина в духе старых советских министерств.
