Но решения специального комитета, возглавляемого Берией, они никуда не направлялись. А постановления Совмина направлялись и в другие министерства. Поскольку много министерств других привлекалось к работам по созданию атомной бомбы, то шифровалось не только само изделие – реактивные двигатели, но взрывчатые вещества, как горючее для реактивных двигателей и так далее. Была целая система подобрана. Жителям никому ничего рассказывать было нельзя. Действовал указ об ответственности за разглашение государственной тайны от июня 1947 года. Минимальный за разглашение срок восемь лет. С 46-го по 50-й год за разглашение сведений об объекте было привлечено к уголовной ответственности шесть человек. В основном люди, которые разгласили сведения, будучи за пределами города. Был, например, арестован и посажен секретарь нашего первого директора Зернова. Он, правда, работал в Москве, но поехал в отпуск, его не ограничивали, он в городе не жил. И в отпуске разгласил, чем он занимается. Его посадили.
Вот характерный пример начальник ОКСА, некий Любченко. Он до этого был замдиректора по строительству крупных машиностроительных заводов. Дал подписку. Как начальник ОКСА проводил работу среди подчиненных, что нельзя разглашать. Сам расписывался на всех приказах. Но однажды, будучи в Москве, рассказал, чем он занимается на важном объекте, – все. Восемь лет получил.
А вот среди ученых никого не было, кто бы разгласил. Кто был привлечен к ответственности. Ученые, такие как Зельдович, Сахаров, они потом в воспоминаниях все много писали. Они знали, что дали подписку, и чувствовали ответственность. И никогда – ничего. Журналист Губарев, когда встречался с Зельдовичем уже, когда вроде времена прошли, все никак не мог ничего выпытать его о бомбе, как он работал, как чего. Все тот считал себя обязанным давнишними последствиями. Жители города в строгости были до 53-го года. Были только коллективные выезды на колхозные рынки в Мордовию, в Дивеево на рыбалку, и все. Ну, просто под контролем режимных работников, чтобы никто никуда, никому ничего не проболтался. В 53-м году разрешили выезжать в отпуска. Но полная свобода на выезд и въезд в город была только предоставлена в 66-м году. Когда выдали уже зональные пропуска, в любое время можно было уезжать. То есть двадцать лет ограничения были.
А на работе это, конечно, было жестко – только с начальниками секретами делиться, ни с кем из посторонних. Отделы, рядом работающие, не должны были знать, чем занимаются соседи. То есть делай свое дело – никому, ничего. Сдал, получил документы, сдай вовремя, не оставлять нигде. Тут, конечно, тоже были репрессии тем, кто нарушали. Например, Сахаров делал доклад на научном совете о своем новом изобретении – взрыволет так называемый. И когда чертежи все снял, положил на окно, задернули шторы, и когда уходили – их забыли в зале. Два дня лежали чертежи за шторами, а потом пришла уборщица убираться и обнаружила. Ну, народ дисциплинированный – доложили в первый отдел и в отделение КГБ, конечно, как положено. Было большое разбирательство, хотели даже заводить уголовное дело. Но в связи с тем, что никто посторонний не ознакомился, ограничились выговорами. Правда, Сахарову выговора не было, а начальнику первого отдела – его вообще сняли, понизили до замначальника отдела.
Ветеран госбезопасности Сергей Жмулев служил в Сарове с 1951 года, вот что он нам рассказал:
До этого я работал начальником Каменск-Уральского городского отдела КГБ Свердловской области. Примерно в августе месяце меня вызвали в управление областное. И стали беседовать, дали заполнить анкету. И сказали, что мы вас планируем перевести на другую работу. Возможно, через некоторое время мы вас пригласим в Москву. Действительно, спустя месяц меня пригласили в Москву. На Лубянку. Работник отдела кадров сказал мне, что мне надо прибыть в проулок Рязанский, там встретят. Меня встретили там. Выписали пропуск. И мы с ним пошли, с подполковником. Пока мы дошли до соответствующих работников, 4 раза проверяли пропуск. На каждом этаже. А иногда на одном этаже несколько раз. После этого со мной беседовал Мешик. Беседовал полковник Смирнов. И ряд других работников беседовали со мной. После этого отправили опять на Урал. Спустя месяц снова меня пригласили. Сказали, что со мной будет беседовать большое начальство. Действительно, меня привели и представили. Генерал Зернов и генерал Александров. Можете ехать и сдавать дела. А сдадите дела, приедете опять сюда в Москву. Я сдал дела. И, наверное, 31 декабря или 30-го я приехал в Москву. Мне дали жетончик, талончик. Причем, действительно, через Цветной бульвар, придете на такой-то поезд, такой-то вагон. Предъявите вот этот жетончик. И вас довезут до места. Я спросил – а долго это ехать? Да нет, недолго. Даже и продуктов себе не взял. А пришлось ехать почти сутки. Подъезжая к месту назначения, поезд остановился. Я посмотрел, он окружен войсками. В вагон пришли с проверкой. Стали проверять все вещи, багаж. Все проверили. Минут через 20–30 поезд тронулся. Приехали на место. Там нас повели в гостиницу. В комнате никого не было. Я один. Назавтра я проснулся, я говорю – а где же покушать-то? А у нас, говорят, столовые в воскресенье не работают. Можете купить на улице хлеб или консервы. А кипяток есть здесь. Вот так я оказался в Сарове. А назавтра – опять анкеты, опять беседа, опять подписки.
Меня назначили начальником головного отдела. Первого отдела. Это руководство всеми секретными органами подразделений. Их у меня было много. Последнее время 30. До 57 года я был начальник отдела этих секретных органов. А в 57 году меня назначили заместителем директора ядерного центра. В это время начальником центра был генерал Музруков Б. Г. И вот с 57 года по 60-й, по осень 65 года, я был заместителем директора. И руководил всеми режимными службами, которые там существовали у нас. Первый отдел, режимный отдел. Отдел хранения, отдел перевозки. И другие секретные органы.
Адрес у нас был не Саров, не Арзамас. Объект Москва-300. Переписка вся шла Москва-300. Прописаны мы были в Москве по Октябрьскому полю, дом 1. Все прописаны были в одном доме по Октябрьскому полю в Москве. А грузы шли через станцию Шатки. Это каких-нибудь 100 км от объекта. Объект наш был очень большой. 70 км периметр. Это только основной периметр. А еще было 10 внутренних периметров. Внутренних площадок.
Письма не разрешалось писать. Приезжать родственникам не разрешалось. В случае смерти или тяжелых болезней, в виде исключения, разрешалось родителям или детям приехать. При условии, если они проходили по анкетам и о них проведена была проверка. У меня у самого отец умер. И я не мог пригласить его брата из Ленинграда. Телефонных разговоров не было. Не разрешалось. Главным образом, только связь по ВЧ. Служебная связь разрешалась. Но тоже в ограниченном порядке. В 57-м или в 58-м был разрешен телефонный разговор. Но только не с квартир, а с телефонной станции. На телефонную станцию житель города приходил, там предъявлял документ. И ему разрешали вести переговоры.
Вся численность у нас была режимных органов свыше 500 человек. А, кроме того, охраняла и обороняла дивизия, которой я, как заместитель директора КБ, функционально руководил. По обеспечению охраны и обороны объекта. Режимный отдел занимался подбором, изучением кадров. И выдачей пропусков. Установлением соответствующих шифров. Какие шифры давали право прохода того или другого подразделения. Первые отделы занимались учетом, хранением, размножением секретной документации. Отдел хранения, который занимался учетом, хранением всяких изделий. Атомных бомб. Боевых частей ракет. И запасных деталей или узлов. А еще был 7-й отдел, который занимался транспортировкой ядерных материалов. Это основные отделы.
