После дедова рассказа я побежал туда, но там уже ничего не было – на месте болота дорогу протянули, хату лесникову снесли. – Монах развел руками. – Цивилизация.
Так вот. Выкупаются они в озерце, а потом садятся играть в карты в развалюхе. Запалят свечку и играют. А проигравший должен был пройти по остаткам моста на ту сторону и посветить оттуда фонариком для доказательства. Выбирались втихаря, чтобы родители не помешали, конспираторы! А дед за ними. А у самого сердце обмирает от страха, что заметят – крадучись следом, за кустами прячется.
Они – купаться, а он за хатой, аж иголки по спине от страха и азарта – вода черная, блестит, луна светит и черные сухие деревья в воде стоят, ветки-руки тянут. Вылетают они из воды, зуб на зуб не попадает, натягивают на мокрое тело одежду – и сразу костерок палить, картошку туда, и ну всякие россказни про покойников, нежить, лесовиков и водяных. У них легенда ходила про лесника, чья хата, – якобы он приходит на свое хозяйство посмотреть, заходит внутрь, свечку палит, ковыряется, ищет чего. Говорили, клад зарыл.
Как я сейчас понимаю, каждое новое поколение там клад искало, да только шиш нашли. И вот сидят они, пугают друг дружку – до того себя взвинчивали, что часто и не до карт было – поскорее домой! Да и то, надо сказать, иногда ничего, нормально было, смех, возня, бороться начинали, а иногда как будто наваливалось что-то, только оглядывались по сторонам да вздрагивали от всякого звука.
Ну, короче говоря, подсматривал дед за старшими, подсматривал, да уснул в лопухах около крыльца. Ночь ведь! А они и ушли.
– Ужас! – выдохнула Лика, а у самой глазки горят.
– Ужас, – согласился Монах. – Так вот, проснулся он – смотрит, никого, костерок догорает, мигает красным глазком, и темень – луна как раз за тучу зашла, – только вода неясно блестит. Прислушался: думал, пацаны в хате в карты играют или на том берегу, но все было тихо. И муторно ему стало, что он один в проклятом месте, и мысль тюкнула в голову, что это боженька наказал его за шпионство окаянное! И он здесь совсем один, и они теперь с ним что угодно сотворят. Они – вроде как всякая нечисть лесная и болотная. Дед говорил, так его сковало всего, что шевельнуть не мог ни рукой, ни ногой, свернулся, как бобик под крыльцом, и глаза закрыл. А тут еще всякие звуки полезли – будто булькает кто-то, чапает по болоту, ноги волочит, хлюпает водой, вздыхает протяжно. Сидит он под крыльцом и шепчет: «Господи, помоги! Господи, спаси и помилуй!» Хотя в нашей семье верующих не было, даже бабка – и та не верила, а тут откуда только что взялось!
Сидит и прикидывает – а ну как выскочить да как припустить изо всех сил! Может, ничего, может обойдется. Если выскочить на дорогу – там уже и не страшно, оттуда уже до села рукой подать. Сидит, подначивает себя – вот сейчас, давай вставай, осторожно – и деру! И начинает вставать потихоньку, чтобы, не дай бог, ветка не ворухнулась. А тут вдруг луна возьми да выгляни, все осветила, вода в озере засверкала, и смотрит дед – вроде как круги идут из середины, как будто родник там забил, и круги пошли до самого берега, и в осоке пропадают. И звук услышал – как будто комариный тонкий зуд – уа-уа-уа, а только не комариный. Будто не то вой, не то пение где-то далеко, за озером. И вдруг видит он, как из середины озера всплывает голова! Человек! И плывет к берегу. Дед так и осел – понял, что бежать поздно! И почувствовал, как, извините за выражение, в штанах стало горячо и мокро, и вроде как подвывать стал. И смотрит туда – глаз оторвать не может. А человек подплывает к берегу, становится на дно, там уже неглубоко было – и дед видит, что это женщина! Волосы длинные, мокрые, грудь прикрывают, на голове – венок из кувшинок, и молодая. А луна вовсю светит. И ложится она в мелкой воде, почти на берегу, и видит он, что у нее вместо ног рыбий хвост! До колен вроде как человечьи ноги, а от колен – хвост! И она так лениво этим хвостом шевелит, водой плещет, а он, хвост этот, чешуей крупной, как у карпа, блестит. Голову одной рукой подперла, другой песок перебирает – как сейчас вижу, и тот самый звук – уа-уа-уа, но теперь ближе. Поет вроде. И лицо человечье, только волосы спутанные и вроде нечесаные.
Тут деревянные перила, к которым дед прикипел, обломились, он падает в лопухи и при этом орет благим матом. Видит, она голову повернула, смотрит на него. Потом протягивает руку и пальцами загребает, подманивает. Дед вспоминал, что его будто нечистая сила подняла из лопухов и потащила к ней. Вроде и не он сам ноги переставляет, вроде ведет его что-то, а голова пустая, вялая, болтается на шее, только что не обламывается. Подошел он. Она его рассматривает, голову наклонила. А руку все тянет, пальцами шевелит. И тут он почувствовал, как против воли тянет в ответ свою, и она берет его за руку! А рука у нее холодная и мокрая! И тянет она его к себе, вроде сесть рядом приглашает. Смотрит он во все глаза – все при ней, как у нормальной женщины, и грудки небольшие, и руки, и пальцы. Только рот большой, вроде рыбий, и глаза большие, вылупленные. Но ничего страшного нет, наоборот, приятная, и волосы длинные, и венок.
Смотрит она на него и за руку держит. Так сидят они рядком, молчат. Но страха уже нет. А луна светит еще ярче, но уже не прямо, а вроде как клонится, закатывается. И вдруг видит дед, что в середине озера забил еще один ключ, и еще один, и еще, и еще. И головы выныривают. Она оглянулась и руку его отпустила, и рукой машет прочь – иди, мол! Уходи! Он и припустил сколько духу было, только около села опомнился и на дорогу повалился, прямо в пыль. Сил не было домой дойти. Так и уснул. Утром его нашел пастух, коров гнал на выгон. Он деда будит, а дед давай кричать – показалось, что это она его в воду тянет!
Пришел домой, а рассказать ничего не может – будто ком в горле стоит! Боязливый стал, плохо спит, кричит по ночам. Так и не добились, как он попал на ту дорогу. А бабушка его к ворожке повела, и та сказала, что малого сглазили, но несильно, нечаянно. Нечаянно сглазили, нехотя. Оказывается, некоторые могут сглазить нехотя, глаз у них нехороший, но если без умысла, то легко снимается. Два раза сходили, и все отладилось – и спать он стал, и страх прошел.
За братом больше не таскался, а пошел на загату, когда уже к осени клонилось. Озерцо вроде меньше стало, все желтым листом усыпано. Присел он на бревно, задумался, с озера глаз не сводит – ждет, что она снова выплывет. И такая светлая радость в душе, прямо слезы наворачиваются. Вспоминает, как держала она его за руку, как сидели они вдвоем, а луна сумасшедшая, сияет в полнеба, и почувствовал вдруг, будто кто-то смотрит на него. Но не страшно, а хорошо, он засмеялся даже. А когда пришел домой, рассказал бабушке Мане, в первый раз. Она сразу поверила, говорит, что сама не видела, но один человек из их села – она еще девочкой была – видел их, на том самом месте! Но ему никто не поверил, у него вроде не все дома были. Только мы, дети, говорит, и поверили. Они не всякому открываются – только детям и блаженным по причине их чистоты. Они ведь тоже боятся, в человеке много злобы и подлости. Раньше, говорит, их много было, рядом с людьми жили. Люди их уважали, прощения просили за то, что брали от них. Ты вот, когда ягод или грибов в лесу наберешь, говорит, повернись лицом к лесу и скажи: спасибо. На всю жизнь запомнил, сказал дед, как она тогда велела. С тех пор всегда говорил спасибо и когда рыбу ловил – тоже. А еще бабушка сказала, что водяница деду вроде как знак подала, вроде избранный он, показался ей чем-то.
