У Майи комок встал в горле, она не могла произнести ни слова. Сим прошептал:
— Вера в то, что он цел, помогает мне выжить, потому я тебе об этом и сказал.
— Мне кажется, — отозвалась наконец Майя, — три недели назад Плюм Торнетт пытался рассказать мне о Тоби. Он явно что-то знает. Тогда я побоялась, что надежда обманет. Но если ты тоже чувствуешь…
Плюм действительно жестами и мычанием старался сообщить Майе, что встретил Тоби, когда охотился на пиявок, но она его не поняла.
Сим и Майя, обнявшись, лежали на узких нарах.
На заре подал голос старый Ролден, чье место было неподалеку.
— Профессор, завтра мне исполняется сто три года.
— Да, Альбер, я знаю.
В последнее время советник Ролден сильно сдал, чувствовал неизбывную усталость и постоянно твердил, что не доживет до ста трех лет.
— Мы обязательно отпразднуем ваш день рождения. Майя испечет пирог под белой глазурью.
Ролден прекрасно помнил знаменитый пирог госпожи Лолнесс. Но как не пишут стихов мышиным пометом, так и не пекут пирогов в котловине Джо Мича. Это Ролден тоже понимал.
Майя поправила мужа:
— Когда-нибудь я непременно испеку для вас пирог, Альбер.
— Не когда-нибудь, а именно завтра. Ведь у него день рождения, милая.
Майя незаметно толкнула профессора локтем, чтобы он образумился, но тот встал посреди камеры, выпрямился и провозгласил:
— Друзья, следующей ночью мы будем уже на свободе. Назначаю побег на нынешний вечер. Готовьтесь!
По соседству, в той части котловины, где держали Облезлых, тоже всю ночь не сомкнули глаз. После полуночи стража привела двух схваченных поблизости чужаков — двух Облезлых, которым каким-то образом удалось сюда забраться.
Они покинули равнину посреди зимы, преодолели множество препятствий и все-таки попали в тюрьму, случайно съехав ночью на санях по снежному склону на дно котловины… Люди Джо Мича расставляли сети, подстерегая бродяг и заблудившихся детей. В эти сети и угодили путники.
Их бросили в ледяной барак, где ночевали, дрожа от холода, другие заключенные. Бедняги были в полном изнеможении.
— Зачем было подниматься так высоко? — сурово спросил Джалам.
Он рассердился не на шутку. Не любил бессмысленного геройства.
— У нас не было выбора, — мрачно ответил один из путешественников.
Лунный Диск сидел поодаль вместе с Микой и Льевом. Все молча смотрели на двух несчастных, не подозревающих, что, коль скоро они оказались на дне котловины, их злоключения только начинаются. Про таких бедолаг в Травяном Племени говорили: «Они попались в лапы блохе».
То же самое мог сказать про себя и Лунный Диск.
Охранник по прозвищу Шершень месяц за месяцем донимал его, пытаясь втайне от остальных выведать что-нибудь о Тоби. Из всех Облезлых только Лунный Диск знал настоящее имя Ветки.
Лунный Диск не мог врать, так что приходилось изворачиваться, чтобы не предать друга. Он говорил: «Ни единого человека я не называл этим именем; мой народ никого с таким именем не знает». Шершень, приходя в ярость от его упрямства, тысячу раз хотел пронзить Лунного Диска гарпуном, но в последнее мгновение останавливался, боясь лишиться единственного ценного свидетеля…
— Пуститься в путь посреди зимы! — возмущался Джалам. — Вы шли на верную смерть!
— Мы не боимся смерти, — невозмутимо ответил второй странник.
— У нас не было выбора, — настаивал первый.
— Что же заставило вас подняться на Дерево? — спросил Лунный Диск.
— Кое-кто покинул равнину в пору первого снега. Мы отправились на поиски.
— Кто? — продолжал допрос Лунный Диск.
— Непростительное безрассудство! — бушевал Джалам. — Нельзя оставлять свой дом зимой!
— Кого вы ищете? — не отставал Лунный Диск.
Странники переглянулись. Затем ответили:
— Твою сестру, Илайю.
Все разом смолкли.
— Мы не знаем, почему она ушла и зачем.
Лунный Диск представил заснеженные поля, скользкие отвесные уступы коры, головокружительно высокий ствол Дерева, его узловатые ветви. Неужели Илайя проделала такой опасный путь в одиночку?
Один из юношей продолжал:
— Три дня назад мы настигли ее неподалеку отсюда. Я заговорил с ней, а она набросилась на меня и попыталась убить. Не знаю, что на нее нашло. Не понимаю, чего она хочет.
— С тех пор как ты ушел, в сердце твоей сестры полыхает ярость. С тех пор как с нами больше нет Ветки, — подхватил второй.
Лунный Диск вспомнил добрую ласковую девочку, ненамного старше его, которая всему его научила, заменила мать, отца, всю семью. Пела ему зимой в шатре-колосе чудесные песни… Куда подевалась ее доброта? Зачем Илайя поднялась на Дерево?
— Они вот-вот ее схватят! — воскликнул Лунный Диск в испуге.
Юноши ответили не сразу.
— Илайю уже схватили. Они поймали нас всех. Но она так отчаянно сопротивлялась, что ее заперли отдельно от остальных. Когда нас вели сюда, мы слышали, как она кричит и бьется где-то наверху.
— Моя сестра здесь?! — чуть слышно прошептал Лунный Диск. Он был вне себя от ужаса.
Вечером в классе на краю котловины царила напряженная тишина. Тридцать пожилых школьников с нетерпением ждали, когда они спустятся в подземный ход. Все основательно подготовились к побегу: под робы надели теплые свитера, в портфельчики спрятали запасы провизии. У Ролдена руки тряслись сильнее обычного.
Никто не мог придумать тему занятия, и вдруг Зеф Кларак вызвался прочитать лекцию. На лицах у всех появилось искреннее удивление. Ведь Зеф — худший ученик, абсолютный невежда, ставший нотариусом по счастливой случайности, — не знает ну ничегошеньки!
Один из заключенных посоветовал ему обучить их наскоро вышиванию, другой — выпечке лиственных пирогов, третий попросил напомнить всем таблицу умножения. Зеф с извинениями отклонил все предложения, поскольку ничего не смыслил ни в рукоделии, ни в математике, ни в кулинарии.
В конце концов отличную идею подала ему Майя.
И вот знаменитое страшилище с Вершины, Зеф Кларак, самый уродливый человек на Дереве, начал рассуждать… о внутренней красоте!
Но никто, кроме Майи, так и не узнал, что он думает по этому поводу. Заключенные были заняты вовсе не Зефом: все их внимание было приковано к то удаляющимся, то приближающимся шагам стражников за окном.
Зеф не замечал пренебрежения слушателей. Даже забыл о предстоящем побеге — вдохновенно и без прикрас он повествовал о своем детстве. Перевоплощался то в страшненького бесформенного младенца, при виде которого акушерки упали в обморок, то в неприглядного мальчика, который день за днем учился затмевать внутренним светом свое внешнее уродство.
