– Нет, данные в протоколе. Потом, в конторе уже, перевесили конфискат, так положено. Сравнили с запротоколированным весом…
– И получилось меньше?
– Нет, – рассмеялся Пашка. – Больше. Почти на полграмма. Сделали контрольный замер на других весах, оказалось на полтора грамма меньше.
– Может, весы неисправные?
– Наши тоже так предположили. А потом я понаблюдал за Мандарином… Самое смешное – мы всегда его так дразнили, у него предки из Китая и замашки соответствующие. Так вот, смотрю, а он лицом все желтеет, желтеет, будто спелой корочкой покрывается. В общем, позвонили соседям из «ноль-три», увезли его. А потом я подумал: что, если эта штука, этот гипновирус самаритянский от тебя передался мне, а от меня уже дошел до Мандарина? Что, если он зарумянился оттого, что присвоил грамм-полтора конфиската?
– А что этот мет– настолько драг? – поинтересовался я.
– Угу. На столько, на полстолько и еще четверть столько. За один грамм в какой-нибудь цивилизованной стране можно купить пару машин вроде моей, только новых.
Я присвистнул. Из коридора немедленно послышалось холодное: «И кто из нас после этого пустослов?» Маришка все-таки закипела. Как чайник – по свистку.
Я обернулся к ней, состроив мину покислее, и сделал пару вращательных движений носом, дескать, уже закругляюсь.
Сказал в трубку:
– Понятно. А от меня ты чего хочешь?
– Совета. У тебя же больше опыта в этом вопросе. Просвети, как это лечится?
– Покаянием. Очищение через покаяние, слыхал?
– Это я помню. Ты скажи, перед кем каяться Мандарину? Не перед контрабандистами же!
– Не знаю, – задумался я. – Каяться всегда нужно перед тем, кому навредил. Этот металл, он по закону кому принадлежит?
– Наверное, государству.
– Вот пусть перед государством и кается. Только искренне.
– Каким образом?
– А мне почем знать? Для начала пусть напишет чистосердечное признание.
– Идея! – восхитился Пашка. – Выходит, тот план, что я тебе с пьяных глаз набросал, сам собой воплощается! Украл – и сразу морда оранжевая. Везут сначала в Склифосовского, а когда не помогает – к нам. А уж мы этому мазурику, мздоимцу, уклонисту от налогов устроим очищение через пост и отсидку. Удобно как! Я одного не понимаю: кто отпустит грехи убийце?
– Получается, никто, – подумав, ответил я. – Ведь тот, кому он навредил, уже не в состоянии.
Пашка замолчал надолго – центов на пять, даже с учетом льготного воскресного тарифа. Потом спросил:
– А если бы это я кого-нибудь… по долгу службы? Мне что, до самой смерти не отмыться? А что будет с боевыми частями? С армией? Снова красной станет, как в восемнадцатом году?
Я вспомнил отрывок из речи самаритянина – один из немногих, засевших в памяти, – что-то про солдатика, которого лучше простить, чем самому оказаться на его месте, и попытался успокоить Пашку:
– Наверное, нет. Они же не нарушают законов, это их работа.
– А кто определяет законы? Конституция? Кодекс? Господь Бог?
– Да не знаю я, не знаю, не знаю… – раздраженно повторял я, неосознанно подражая Воннегуту.
– Ладно. – Пашка громко вздохнул в трубке. – Попробуем спросить у того, кто знает. Ты, кстати, на проповедь собираешься?
– Если бы не твой звонок, – едко ответил я, – был бы уже на полпути.
– Я тоже подъеду, – решил Пашка. – Раз уж я теперь носитель неизвестной инфекции, надо бы поближе познакомиться с первоисточником. Так что встретимся на Парке в центре зала. Я там буду где-нибудь без пятнадцати.
– Почему в центре? – удивился я, хотя следовало бы удивиться: почему на Парке? – Ты разве не на колесах?
– Он еще спрашивает! – фыркнул Пашка. – Ворона ты дебелая!
– Что?
– Не надо было каркать про трансмиссию!
Застегиваться я закончил уже в лифте. Там же меня посетила мысль: ну вот, все вольные и невольные участники событий собираются в одном месте. Не хватает только звонка от распространителя календариков-закладок и его запинающегося голоса:
– Мы встретиться будем? Где везде? Нэээ… Всегда? Не забывайтесь про билеты. Приглашающие.
– Сам договорился, сам и встречайся, – ворчит Маришка.
Она ворчит уже целый час, не переставая. С тех пор, как мы вышли из дома, я не дождался от нее ни одного ласкового слова.
Нет, вру, одного дождался.
«Миленький, – сказала она, когда мы шли от конечной автобуса к метро. И когда я обернулся к ней, кивнула на жуткого вида облезлого пса, растянувшегося поперек газона, и повторила: – Правда же, он миленький? Ну… по сравнению с некоторыми».
А я автоматически подумал: «Бедный песик!» и пожалел, что, уходя, не положил в карман пару сосисок. Ну, или хотя бы полторы.
– А ты? – спрашиваю.
– А я пока по улице прогуляюсь, в парке на скамейке посижу. Погода позволяет.
В этом она права. Первый апрельский денек и впрямь радовал подмороженные за пять зимних месяцев сердца москвичей. Солнце разогнало тучи, вскипели термометры за окнами, подсохли тротуары. Высыпали на проспекты улыбчивые мамаши с колясками, вернулись из эмиграции раскаявшиеся ласточки, чтобы бодро чиркать крыльями по глади Москва-реки, выглядывая снулую, медленно отходящую от зимней спячки рыбу.
Первый день настоящей весны. Красный день календаря.
– Уходим по одному, – конспиративным шепотом командует Маришка и устремляется наверх, к теплу и свету.
А я спускаюсь вниз и отматываю по кольцу одну остановку, чтобы на «Парке Науки» встретиться с Пашкой.
Всю дорогу в вагоне на меня, не моргая, смотрит стоящая у противоположной стены незнакомая девушка. Симпатичная… Может, не на меня, может, просто в точку на стене, которую я от нее загородил, но все равно мне становится неловко и хочется отвернуться, спрятаться куда-нибудь от слишком пристального взгляда ее чересчур зеленых глаз. Так что объявление диктора об остановке я воспринимаю с благодарностью и из вагона выскальзываю тенью.
Пашка встречает меня, как обещал, в самом центре зала, похожий на разделительный буек, обтекаемый с двух сторон разнонаправленными волнами спешащих пассажиров. В обычном своем штатском костюмчике, сером, с намеком на голубизну – и ничего поверх, только коричневая визитка зажата в клешнях, как будто он только что покинул уютный салон «БМВ» и на минутку спустился в метро в поисках экзотических ощущений. А вид счастливый, словно человек первый раз за неделю нормально выспался.
Правда, по мере моего приближения улыбка постепенно меркнет, кроличьи глаза сужаются, и вот уже озабоченный чем-то Пашка встречает меня вопросом:
