Я наблюдала за ним сквозь не пропускающее звук стекло как за диковинным обитателем террариума и думала: почему жизнь устроена так несправедливо?
Вот мне, например, понадобилось почти два года – не скажу мук и страданий, хотя случалось всякое – но два года довольно-таки напряженной работы, чтобы занять определенное место в системе, засветиться, запомниться и собрать свою аудиторию. Потом появляется эта «специально приглашенная звезда», которую я лично никуда не приглашала, и походя, в момент переводит меня в разряд второстепешек.
Я так и подумала: «второстепешек», и сама не вдруг сообразила, насколько удачно подобрала слово. Второстепешка – это не только актриса второстепенных ролей, но еще и пешка, не имеющая шансов когда-нибудь выбиться в ферзи. Она и «в старости пешка».
После таких мыслей себя стало еще жальче, а взгляд на нового коллегу приобрел слегка красноватую окрашенность, должно быть, из-за прилившей к голове крови.
Вот бы и мне так, подумалось. Явиться, например, в дирекцию того же «Ехо Москвы» и объявить с порога: «Я к вам по обмену опытом вместо выбывшего Максима Фрайденталя. Обеспечьте мне, если это не слишком обременительно, лучшее эфирное время. Только я пока не определилась, с девяти утра или с шести вечера. Впрочем, плавающий график передач меня заведомо устроит».
Да, неплохо было бы. Жаль, не каждому это дано.
И снова, как в кабинете директора все произошло как бы само собой. Я не думала ни о чем, просто рука нащупала ручку, повернула, колено подтолкнуло тяжелую дверь… и немое кино стало звуковым. Фрайденталь и не заметил, как я вошла, он лопотал без умолку о чем-то несусветном. О магических техниках, о познании природы через растворение в ней. Дескать мало выпустить из себя волка, нужно еще, чтобы волк позволил тебе войти в него. И все это таким языком – сплошные «ибо», «сей» и «не суть важно». Но складно, признаю, складно. Я бы так не смогла.
«Ну все, – подумала, – сказочник, сейчас я тебя заколдую… И черта с два ты у меня узнаешь, как расколдоваться назад, морда фиолетовая!»
Подошла, нарезала пару кругов вокруг пульта – не замечает. «Здрасьте!» – шепнула и глупо улыбнулась. Посмотрел на меня недовольно из-под наморщенного лба, перевалился на правый бок – кресло действительно скрипнуло! чуть-чуть, но я услышала – и продолжил свой складный лепет на два голоса.
«И все же, бабушка, я не вполне поняла, за каким лешим волк отрастил себе такие зубы? Оно ему надо? На мой вкус, коли уж имеешь обыкновение заглатывать добычу целиком, так и зубы тебе без надобности. Ленишься жевать – так изживай! Избавься от атавизма!»
«Разве это большие? – снисходительно усмехнулась бабушка. – Видела бы ты, какие зубы у драконов…»
Болтает, болтает, а фиолетового – ни в одном глазу. Я еще постояла над ним, послушала. Дышала ртом – на всякий воздушно-капельный случай. Даже на ботинок ему наступила и прошептала: «Ой, простите!» – он и бровью не повел.
Только не помогли эти тесные контакты третьего рода, тип оказался фантастически стоек и невозмутим и меняться лицом мне на радость не пожелал.
И тогда я обиделась. Не на типа – на того арбитра, который следит за всеми нами из своего прекрасного далека и определяет наметанным глазом: этот грешен, и этот грешен, а вон тот – свят. Вот бы в глаза ему посмотреть и спросить: куда ж ты, роба полосатая, смотришь? Тут человек сидит, битых полтора часа перед тобой распинается, а ты – ноль внимания! Или то, что у одного выходит как бессмысленный и даже опасный треп, у другого превращается в высокое искусство? Хотелось бы знать, где проходит граница между ними. Почему его «отнюдь» – это классика, а Антошкин «отстой» – болтовня. Ведь это же наш язык! Именно на нем мы разговариваем, думаем… За что же метить нас как проклятых? Мы не засохшие фиолетовые кляксы на страницах хрестоматий, мы сами страницы. Это по нам должны учиться школьники в наступающем веке!
В общем, я так разошлась, что еще пара минут – и довела бы себя до истерики. Ты знаешь, как это иногда случается. К счастью, пары минут у меня не оказалось: ночной сказочник наконец иссяк. Он сказал «Конец» и «Буду рад вновь встретиться с вами послезавтра в это же время» и отключил микрофон. Причем, если последняя фраза явно адресовалась слушателям, то этот «Конец» я приняла на свой счет. Его первый взгляд на меня надо было видеть! Я, конечно, довольно странно вела себя – по мнению Фрайденталя, – но все-таки не настолько. Он пялился на меня точно Иван-царевич на царевну-лягушку!
Когда мы с ним изображали у пульта пантомиму «Пост сдал! Пост принял!», он произнес только «О!», хотя можно было еще минут десять общаться в полный голос, пока в эфир несся пухлый блок накопившейся за полтора часа рекламы. Наверное, и впрямь иссяк сказочник. Правда, с минуту еще он разглядывал меня с головы до ног, как будто хотел пофлиртовать, но не мог вспомнить, как. В конце концов выдавил из себя банальный комплимент. «Цветете, – сказал, – как чайная роза!» Я не стала отвечать.
Он ушел, но не успела я занять мое бедное, натерпевшееся кресло, как явился Боровой. Я сразу поняла, зачем. Под звук нескончаемой рекламы он спросил напрямик:
«Марина. Тот диск, что я показывал тебе – последний диск «Ораликов» – ты его случайно не брала?»
Взгляд его был спокоен, но внимателен, и мне пришлось сделать вид, будто я целиком поглощена настройкой пульта, чтоб только спрятать лицо и не смотреть в глаза шефа. Известно, что все тайное становится явным, а уборщица из Дома Энергетиков подтвердила бы, что иногда это происходит мгновенно, поэтому я ответила уклончиво:
«Вы же помните, Геннадий Андреевич. Я вышла из кабинета раньше вас, и никакого диска у меня в тот момент не было».
«Да, я помню, – сказал Боровой и рассеянно потер брови. – Просто странно: куда он мог деться? В любом случае за железную дверь диск самостоятельно выкатиться не мог. Так что он где-то здесь».
На этом он закончил мыслить вслух и вспомнил о моем присутствии.
«Ладно, – сказал, – не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы найдем, не беспокойся».
Словом, больше напугал, чем обнадежил.
И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над собственным телом. Мерзкое ощущение, похожее на то, что испытываешь, когда ставишь на поднос стопку тарелок, на нее – несколько вложенных друг в друга стаканов, добавляешь к ним пару блюдец, берешь поднос в руки и вдруг видишь, как верхняя часть стеклянно-фарфоровой конструкции начинает медленно клониться на сторону. И ты замираешь в оцепенении, поскольку все равно ничего не в силах изменить, и только вскрикиваешь, глядя на летящую на пол посуду, или начинаешь заранее реветь от бессилия.
Нечто подобное происходило и со мной. Умом я понимала, что сейчас сделаю какую-нибудь глупость – и не могла остановиться. На этот раз меня подвел язык.
«Погодите! – сказал он. – А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то, похожее на диск».
