Она вышла из палаты, бесшумно прикрыв за собой дверь. Наверное, думала, что он уже задремал.
Она жалела его. Жалела всегда: когда перестилала простыни, когда кормила обедом с ложки, когда выносила судно, когда протирала остатки его тела смоченной в уксусе тряпочкой, когда проводила так называемое ППП – профилактику пролежней промежности… Всегда.
Только нужна ему эта жалость, как собаке пятая…
Он не закончил сравнение. Во рту уже распространилась неприятная холодящая горечь, если дать ей еще пару минут, то можно и впрямь, чего доброго, заснуть. Чтобы назавтра проснуться и начать все сначала. Нет уж, дудки!
Он не спал в той или иной степени уже восьмые сутки. Ноющие культи не давали заснуть, кроме того его почти постоянно преследовали фантомные, как их называет дежурный врач, боли, которые на самом деле еще цветочки по сравнению с фантомным желанием почесаться. А обезболивающее… С некоторых пор оно перестало ему помогать.
Он опустил подбородок, утапливая среднюю кнопку на своем ошейнике. По проводам, спускающимся вдоль позвоночника, потек ток. По спине сверху вниз, наперегонки с электронами, побежали мурашки. Привод коляски негромко взвыл. Когда ее колеса подъехали к изножью кровати, он отпустил кнопку.
Перебираться из коляски в кровать всегда было занятием унизительным, даже когда никого из посторонних не было рядом. Но сейчас он не собирался этого делать. Он наклонился вперед, следя, чтобы ставший в последнее время капризным центр тяжести не сыграл с ним какую-нибудь злую шутку, зубами ухватился за край матраса и дернул головой, загибая его в сторону.
На фанерной доске, обычно накрытой матрасом, белели двенадцать маленьких кружочков в различной стадии рассасывания. Когда он выплюнул таблетки, которые до сих пор держал во рту, не глотая, кружочков стало четырнадцать. То есть три с половиной максимальные дозы. То есть, по идее, должно хватить для полного обезболивания.
Он не спешил, но и не тянул время сверх меры. Он чувствовал: приближается новая волна боли и само по себе это еще терпимо, но следом за болью и процессом ее «переможения» неизбежно придет слабость, и вот она-то сейчас была совершенно ни к чему. Челюсти уже одеревенели настолько, что еще минута – и не разжать ножом, икры ног свело мучительной фантомной судорогой, но тем не менее, он помедлил еще мгновение, чтобы в последний раз задать себе вопрос: уверен ли? И горько усмехнуться в ответ: ну не Маресьев я! Даже не пол-Маресьева…
Он наклонился вперед так резко, что кровь зашумела в ушах, а перед глазами будто пронеслась стайка светлячков. Светлячки – это хорошо, – подумал он, – это значит – лето… Только… как кружится голова. Он сильно прикусил губу, уже почти бесчувственную, но это все равно помогло унять головокружение. И склонился над первой таблеткой, которую собирался всосать в себя, как наркоман, отмеряющий этапы жизни бритвенным лезвием на поверхности зеркальца, всасывает белый порошок, только не носом, а ртом, но суть от этого не менялась: белая смерть и здесь, и там, разница лишь в сроке и в… ну, удовольствии, пожалуй, ведь готовы же они платить деньги за то, чтобы на несколько часов ощутить, как «сносит башню», а то и отдать жизнь за понюшку коки, но он сейчас отнюдь не искал удовольствия и тем более не хотел еще раз испытать на себе, как это бывает, когда сносит башню, в одно мгновение и безо всяких кавычек, а головная боль становилась невыносимой, казалось, затылок быстро наливается свинцом, какое уж тут удовольствие, хотя, надо признать, он испытывал определенное удовлетворение, осознавая, что скоро все это закончится, навсегда, надо только собраться, и он собрался и наклонился еще ниже, вытягивая непослушные губы, складывая их трубочкой, но вдруг внезапно подумал: чему, Господи, чему я сопротивляюсь?! – ведь вот же оно, оно самое, само идет… ну, как бы в руки, надо только расслабиться и… он улыбнулся… и расслабился, отдался на волю того, что сильнее его, только задержал дыхание и стал с любовью и великой радостью вслушиваться в замедляющееся биение сердца, иногда повторяя про себя «спасибо» и возносясь мыслью к небесам, думая: «Это не правда, что перед смертью не надышишься. Перед ней совсем не хочется дышать».
А небеса негодовали. Небеса бесновались и пытались докричаться до земли, чтобы объяснить, что это не мы, мы здесь ни при чем, ваша благодарность отправлена не по адресу, это не мы. Нет, правда!
Только это тоже было бесполезно. Потому что никто их уже не слышал.
«Неужели так трудно… – думал он, и мысли его были такими же прерывистыми и сбивчивыми, как дыхание. – Неужели так трудно запомнить несколько элементарных истин? Запомнить и свято соблюдать… Если уж вам не спится по ночам, если вы, например, едете в машине и видите, что на часах без четверти час, остановитесь! Припаркуйте машину в безлюдном месте и лучше всего все-таки выйдите из нее. Если вы оказались рядом с домом, поспешите домой. Если нет – просто зайдите в первый попавшийся подъезд, поднимитесь на несколько этажей и сядьте на пол, прислонясь к стене. Если же час Ч и минута М застали вас в собственной квартире, то отключите газ, свет и электроприборы, примите горизонтальное положение – только, ради всего святого, не забирайтесь в ванну, а ложитесь на кровать, можно не раздеваясь, разве что… накройтесь с головой простыней. Ей-богу, я сам не знаю зачем, просто сделайте это! На всякий случай.
Если ночь застигла вас в пути, скажем, в поезде с недогадливым машинистом, воспользуйтесь стоп-краном. А уж все авиарейсы, предполагающие взлет или заход на посадку в первом часу ночи, я бы однозначно отменил.
Поймите, скорее всего, все это вам не понадобится и предосторожности окажутся излишними, почти наверное, и уже без десяти час вы сможете начать иронизировать над собой, только… есть такое слово: «вдруг». Я ненавижу это слово, хуже него только «всегда» и «никогда», но все-таки, а вдруг?»
Подъезд, где Павел снимал квартиру, встретил своего жильца любезно распахнутой металлической дверью и прерывистым зуммером домофона. Это было хорошо, это экономило пару секунд.
Закрыться двери не позволяло голубое мусорное ведро. Хозяйка ведра, если не сказать мусора, лежала на сером цементном полу лицом вниз, сжимая в руке белую пластмассовую ручку. Это была Ираида Максимовна, соседка с шестого этажа. Ноги ее возвышались над прочим телом на пару ступенек, а распахнутые полы сиреневого халата щедро являли миру то, что ему, в сущности, уже не требовалось. Именно по этому халату, столь же демисезонному, как зеленая пилотка участкового, Павел и узнал соседку. Она всегда выносила мусор в этом халате, независимо от погодных условий и времени суток, небрежно затянув поясок и одним своим появлением вызывая оторопь и восхищенное замирание в среде местных бомжей, копошащихся у мусорных баков.
Крови на ступеньках не было видно, следовательно, у Ираиды Максимовны еще оставался шанс…
Павел перепрыгнул через нее, машинально бросив дежурное «Здрасьте!».
У дверей лифта пришлось затормозить: он стоял на четвертом, хорошо еще, без очередного трупа внутри. Дверные створки не успели до конца разойтись, когда Павел тенью проскользнул внутрь и вдавил кнопку девятого этажа. Ускорить плавное движение вверх он все равно не мог, даже если бы стал подпрыгивать на месте, поэтому он использовал вынужденную паузу для того, чтобы выровнять дыхание и хоть немного прийти в себя. Изучение настенной письменности и живописи способствовало этому как ничто другое. На стене слева от пульта, чуть ниже душевного крика:
