Он мог дунуть – и паучок слетел бы с подоконника, будто облачко тополиного пуха, мог придавить его мизинцем – на белом пластике не осталось бы и мокрого пятна, но он не дунул, не придавил… только наблюдал, беззвучно шевеля губами. Если бы женщина в розовом на балконе соседнего дома имела камеру с приличным увеличением и умела читать по губам, она прочла бы сейчас что-то вроде:
– Трещинку… Ищешь свою трещинку, а? Глупенький… Ее давно уже нет. Это не тот подоконник.
Действительно, подоконник был не тот, и паучок – будь Толик немного трезвее, он понял бы это сразу -тоже был не тот, даже не той породы, но в порыве накатывающей на глаза пьяной нежности он воспринимал его как привет из детства. В крайнем случае, как далекого потомка того самого паучка, на тонких ножках которого покоилось недолговечное детское счастье. Но ведь и сам Толик казался сейчас ни много ни мало далеким потомком себя девятилетнего.
– Куда ты? Куда, дурачок! – смеясь, спрашивал Толик и протягивал паучку ладонь. – Дай лапу!
Паучок испуганно уворачивался от огромных пальцев, однако спасаться бегством почему-то не спешил. Пару раз он подбегал к краю подоконника и начинал плести свою нить в сторону близкого пола, но, спустившись на несколько сантиметров, снова принимался карабкаться вверх. Толик, хотя и был слишком пьян, чтобы разглядеть глазки на крошечной головке, чувствовал, что паук смотрит прямо на него и, точно орел лермонтовского узника, куда-то манит взглядом.
– Ну, чего? Чего ты вымолвить хочешь, а? – озадаченно бормотал Толик. – Давай улетим? Или давай не будем?
Паучок на краю подоконника изобразил короткий танец, приподнимаясь и опускаясь на лапках. Он как будто кивал.
– Давай не будем? – повторил Толик, чувствуя подступающее возбуждение. Прикрыл глаза руками, яростно потер виски, прогоняя тупую и неуместную сейчас тяжесть. – А ведь напишешь такое – никто… – начал он и осекся. Мысль показалась не новой. Тем более, ведь это смотря как написать…
Господи! Как же давно он ничего не писал! Не поверял бумаге своих сокровенных мыслей и откровенных глупостей. Не переносил на своих героев собственную злобу и любовь, зависть и наивное желание верить людям, невостребованную нежность и… как это сказал Боря?.. тягу к суициду? Ха!
В то время как гениальные сюжеты подстерегают буквально в каждом углу, затянутом круговой паутиной, выкатываются из-под кровати, подобно комочкам пыли, спускаются на тонких ниточках с небес прямо на подоконник, чтобы отсрочить непоправимое. Чем не идея, а? «Друг спас жизнь друга!» Не слишком оригинально? Спокойствие! Только спокойствие! Вы еще не видели воплощения!
Тут и надо-то всего ничего, соображал Толик. Переписать по новой тот неудачный рассказ, второй из четырех, написанных для Щукина, про подслеповатого паука, взявшего шефство над катастрофически маленьким мальчиком. Только без каривализма и прочих детских приколов. Правильно говорил Борька: пора возвращаться во взрослую жизнь!
И эмоции! Дать столько эмоций, сколько по максимуму способно вместить отзывчивое сердце тайной почитательницы из глубинки.
И главным героем сделать не мальчика Антошку – который, кстати, тоже пригодится, повзрослевший в три раза, но так и не набравшийся ума, – а девочку, и не девятилетнюю, а…
– А-а-а-а! – азартно протянул Толик и беззлобно погрозил паучку пальцем.
Тут что-то оглушительно грохнуло в прихожей, по комнате кенийским спринтером промчался сквозняк, и оконная фрамуга ощутимо боднула его в спину. В одно мгновение Толик похолодел, алкоголь выступил на коже ледяным потом, обе руки и левая нога распорками воткнулись в шершавые откосы оконного проема. Застрявшее в горле сердце пропустило, казалось, ударов десять. Зато потом выдало целую очередь коротких, переполненных адреналином толчков.
Повезло. Удержался. Усидел. Повезло…
– Вы что, охренели совсем? – рявкнул Толик совершенно не телегенично – плевать на вуайеристку с камерой! – сползая с подоконника и проверяя прочность пола ватными ногами. – Вы что, позвонить не могли? На хрена было дверь ломать?
Добровольные спасатели, не ожидавшие такого приема, сбились в кучку и неуверенно переминались на пороге комнаты. Как будто, пройдя сквозь дверь и извозившись по пути в щепках и штукатурке, теперь опасались запачкать полы.
– Почему обязательно псих? Что, человеку уже и позагорать нельзя, а? Августовский загар самый полезный! Так что давайте, давайте… – продолжал наседать Толик, одним своим видом выдавливая непрошеных гостей в прихожую. – Вы что, не видите, я не совсем одет?
Сорванную с петель дверь Толик с грехом пополам приставил к раскуроченному косяку, припер для надежности табуреткой и решил, что на первое время сойдет. Он все равно не собирался выходить из дома ближайшую пару-тройку недель.
Ведь ему нужно писать.
И он писал!
Писал, как еще недавно пил – запоем. А пил исключительно чай. Правда, двух сортов, более того – цветов, из серии «Дары природы». В начале дня подзаряжался от красной пачки с надписью «Еще не вечер» (восстанавливающий), ближе к ночи – от зеленой «Дивный вечер» (успокаивающий). И все равно с утра ему отчаянно зевалось, а ночью долго не удавалось заснуть из-за роящихся в голове несвоевременных озарений.
Отчасти помогали отрывные листочки, разбросанные по всему дому. Толик научился делать на них заметки, практически не просыпаясь. Правда, не все, написанное ночью, с утра удавалось расшифровать. Например, он, как ни ломал голову, так и не понял, что означала запись «крючкотв. Извне?». А некоторые мысли, прочитанные на свежую голову, оказывались далеко не такими изящными, какими казались в полусне. В частности фраза «С потолка пещеры перевернутым сталагмитом свисал сталактит» была безжалостно отбракована Толиком как надуманная и вопиюще бездарная.
Но в целом листочки приносили ощутимую пользу. Они позволяли не потерять ни крупицы смысла, где бы и когда бы ни подстерегло Толика вдохновение. Он писал, не отрывая головы от подушки, в бледно-зеленом свете электронных часов. И при свечах – десятке тщедушных, декоративных огарочков, воткнутых в горбушку черного хлеба, – когда на пару часов в районе вырубили электричество. И лежа в ванне – мокрой, до самых пальцев закутанной в пену рукой. Монитор компьютера скоро обахромился приклеенными листочками и стал похож сначала на объявление с бородой телефонов, потом на солнышко, потом на подсолнух.
Но большую часть текста Толик, конечно, писал по старинке, на компьютере. Чтобы не терять времени, он не выключал системный блок на ночь, только монитор. Проснувшись, немедленно садился на жесткий, с прямой спинкой, стул и начинал писать. Он включался в работу сразу, без неизбежного в другой ситуации этапа врабатывания (которое сам Толик именовал «вписыванием»), обычно занимавшего полчаса, а то и час. В итоге первые две страницы текста выдавал за то же время, за какое еще недавно успевал опустошить пару баночек пива.
Он не вышагивал по комнате, заламывая руки, почесывая все, до чего только мог дотянуться, и похрустывая суставами, не шевелил губами, мучительно подбирая ускользающее слово, не корчил смешные рожи перед монитором, представляя выражение лица кого-либо из героев. Он даже не боялся, что вдохновение внезапно покинет его, не оставив прощальной записки: «Закончить же повесть следует так…» Он просто писал.
