В тот день Толик традиционно занял место за банкетным столом рядом с П…шкиным, подальше от ставшего фирменным блюда – грандиозного сооружения из крема и глазури, присыпанного крупнозернистой серой пудрой. От кого-то Толик услышал, что блюдо называется «архатом». («Архат-улкум» – немедленно переспросил он.) Неизвестный кулинар всякий раз придавал своему творению новую форму, питая явный интерес к истории человечества. Из его необъятной духовки последовательно выходили то римский Колизей, то пагода буддийского храма, то еще какая-нибудь засахаренная древность. В последний раз над столом возвышалась египетская пирамида, не сказать чтобы сильно уменьшенная. Но ни в каком виде архат не привлекал Толика. Памятуя о своем давнем позоре, о том, как разрушила все его романтические планы единственная ложка черно-бело-серой субстанции, приторной даже на вид, он не мог представить без содрогания, как запихивает в собственный рот даже самый крошечный кусочек.
В Евгении Толик обнаружил родственную душу, по крайней мере, по части неприятия сладкого. «Худею», – просто ответил тот на вопрос Толика: «Ну а ты почему?» Галушкин понимающе кивнул. Худеть, заметил он, это любимое занятие всех полноватых, полных, переполненных и прочих моральных красавцев. Женя рассмеялся в ответ, нисколько не обидевшись.
Когда после третьей рюмки («За тех, кто не с нами!») Толик мимоходом справился насчет Кукушкиной, Пушкин исподлобья вытаращил на него свои телячьи глаза и недоверчиво спросил:
– Ты что, не в курсе, нет? Серьезно, что ли? Не, правда не знаешь?
И Толик узнал.
А потом были еще четвертый, пятый и последующие звоночки. Это ведь только в великодушных детских разборках лежачего не бьют, в действительности его, как правило, добивают. Звоночки все раздавались и раздавались, даже после того, как Толик перестал их считать. В театре жизни, как в любом другом театре, ему вполне хватило и первых трех. Но звонки все не унимались…
Прямо сейчас, например, кто-то настойчиво звонил в дверь.
– Не открою! – невнятно промычал Толик, вынул бутылочное горлышко изо рта и добавил: – Не видите, занят человек!
«Самому что ли позвонить… кому-нибудь?» – всплыла в ореоле алкогольных паров внезапная мысль.
Кажется, даже у приговоренного к смерти есть право на один звонок. Или у арестованного? Толик не был уверен. Вообще, по мере того как уровень ацетона в бутылке понижался (а спирта в ней с самого начала было немного), его уверенность в чем бы то ни было меркла. Что он тут делает – голый на прилипающем к ляжкам карнизе, на этом жестяном скате пятнадцати сантиметров в ширину? Чего ждут от него люди внизу? И согласятся ли они мирно разойтись по домам, если он сейчас громко извинится и уберется в комнату? Или потребуют продолжения действа, на которое уже рассчитывали? И кому, скажите на милость, может позвонить приговоренный к смерти? Адвокату? На кой ляд? Господу Богу? То-то он удивится!
Бутылка опустела. Толик подбросил ее в руке, намереваясь перехватить за горлышко, но ослабленные выпитым рефлексы едва не подвели его. Он все-таки поймал бутылку, неловко, в последний момент. Правда, при этом его левая ягодица соскользнула с карниза, потревоженная оконная рама крякнула, когда он вцепился в нее свободной рукой («рама фаталити» – вонзилась в мозг исковерканная строчка ТВ-рекламы), а толпа под окнами напряженно умолкла – но он поймал. С облегчением. Не хватало еще рухнуть с двенадцатого этажа на бутылочные осколки!
Толик медленно вернулся в исходное положение, пристроил пустую бутылку на подоконник у себя за спиной, провел рукой по вспотевшей челке-и только после этого напомнил себе, что неплохо бы сделать вдох. Оказывается, несколько секунд он задерживал дыхание. Более того, не слышал звук дверного звонка, который из резких назойливых поскуливаний перешел в непрерывный требовательный вой. На расстоянии вытянутой руки, рядом с тем местом, куда Толик поставил бутылку, лежала трубка радиотелефона – как связь с тем миром, с которым он практически распрощался. Потребность сделать последний звонок стала непреодолимой.
Так кому все-таки, если у Господа Бога слишком дорогие тарифы на входящие?
Кларе? Зачем? Пол-литра донорской крови ей сейчас важнее его запоздалых извинений. Да и не знает он телефона стационара, где она лежит со своими осложнениями. Это ведь только у нас, мужиков, все просто, с неожиданной злобой подумал Толик, а у этих баб… у-у-у, они не могут без осложнений!
Он сжал телефонную трубку в руке – до боли – и процедил с укором:
– Ну и сволочь же я! Ну и сволочь!
Помотал головой и повторил еще раз, почти восторженно:
– Ну и сволочь!
Он позвонил Борису, больше оказалось некому. Однако по домашнему номеру некое веснушчатое чудовище сообщило ему, что «папа жаделживается на лаботе», а с телефона в конторе никто не хотел снимать трубку. Тогда Анатолий помянул Бога, троицу и любовь и набрал номер Бориного мобильника. Тот тоже долго не отвечал. Восемь, десять, двенадцать раз в трубке повторилось стандартное «та-да-Да», предваряющее в мобильных телефонах нормальный длинный гудок.
Когда трубка разродилась наконец привычным «Да?», Толик готов был расплакаться от облегчения.
– Бо-о-о-орь-рь-рь! – позвал он, в пьяной улыбке растягивая губы.
– Да, Толь, – голос Бориса был пропитан нетерпением. – Ты по работе?
– Нет, по личному.
– Тогда лучше завтра. У меня четырнадцать центов на балансе осталось.
– Погоди, – заволновался Толик. – Это очень важно!
– Завтра о важном. Сейчас не могу.
– Завтра меня не будет! – почти выкрикнул он. – Тогда послезавтра.
И только «та-да-Да, та-да-Да…»
Толик зашвырнул трубку назад, в комнату. «Та-да…» – успела пропеть она, прежде чем с грохотом ударилась об угол тумбочки.
Он ненавидел себя за этот звонок, за пьяное желание всех любить и прощать. Даже тех, кто предал. Даже тех, кто продал. И обокрал. Да-да, ведь у него украли идею!
Именно сейчас, сидя на скользком карнизе, Толик с особой ясностью мог оценить всю скользкость давешней ситуации с рукописью. Как же ловко Боря подменил роли! Не сказав ничего по существу, аргументируя не столько словами, сколько сдвинутыми бровями и театрально дрожащим кадыком, он менее чем за минуту превратил Толика из гневного обвинителя в обвиняемого, не знающего, куда девать глаза от смущения. Спрашивается: что стоило Борису просто сказать:
«Я этого не делал. Не передавал Степану твоих черновиков». Даже возмутиться слегка: «Я, конечно, координатор проекта, но не настолько же!» Но нет, вместо этого он затянул что-то эмоциональное и сбивчивое, якобы от избытка чувств, что-то про Андрюшкино здоровье. Наверняка ведь рассчитывал, что его не дослушают, перебьют… как оно и случилось. В результате он так и не закончил своей торжественной клятвы! А если бы и закончил… Проблемы со здоровьем тоже бывают разные. Что значит, к примеру, для пятилетнего нахаленка, для этого вождя краснокожих, какой-нибудь насморк?
