– Первое. Давай сразу отделим рыбу от мяса. Твою повесть отклонил Щукин, это так. Но роман Степана принимал я. Тебя я читать не стал, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Вернее, прочел потом, но мое мнение ни на что уже не влияло. Теперь второе. Ответь, пожалуйста, только спокойно. Что такое ты и что такое Степан?
– Степан – это имя! – обиженно выкрикнул Толик, интонацией заменяя пропущенное «всего лишь».
– Вот именно! И еще какое! – согласился Борис, проигнорировав иронический подтекст. – Кроме того, пока мы с тобой творим, он пишет. Пишет как пашет. Лев Толстой в свое время так не пахал! Как говорится, старый граф борозды не что, поручик?
Правый глаз Бориса выглянул из-за сложенных лодочкой ладоней и неуверенно подмигнул. «Забудем мелкие обиды! – призывал его взгляд. – Мы же друзья!» Однако внешняя игривость не сняла напряжения, Анатолий – кажется, впервые за время знакомства – оставил Борину реплику безответной, и Оболенский закончил сам:
– Не портит… – он задумчиво поводил указательными пальцами вдоль переносицы. – К тому же, как ты знаешь, роман в издательском плане гораздо привлекательнее, чем повесть. Особенно, если и в повести, и в романе речь идет, как ты сам заметил, почти об одном и том же.
– Почти? Почти?! – Толик почувствовал, что у него вот-вот затрясутся губы, и нервно провел по ним рукой. Ему не нравился этот разговор, еще до начала – не нравился и менторский тон Бориса, и собственная позиция обиженного истерика. Но молчать и медленно копить в себе раздражение и злость он не мог и не хотел. Только не по отношению к Боре!
Он схватил со стола книжку, поднес к лицу, придерживая края обложки двумя пальцами, как будто опасался, что ее страницы в любой момент могут вспыхнуть, и прочел вслух как бы издевающимся тоном, хотя ничего, соответствующего тону, в самом тексте, на первый взгляд, не содержалось:
« – Ты был птицей на Эоле, головоногим моллюском на Шалганэ, амфибией на Пирсе-28, – молвил Реинкарнатор, и ветер, постоянно дующий в лицо, его верный спутник, взвивал над головой старика пепельные пряди. – Ты был безрукой гетерой на Планете Слепцов, разумным квазаром на задворках Галактики и сошедшим с ума ИскИном…
– Я помню, Учитель, – ответствовал Костик.
– Ты тонул в морской пене, утратив надежду снова увидеть землю, погибал от клешней оголодавших собратьев, издыхал от обезвоживания посреди раскаленной пустыни. Фанатичные скопцы делали из тебя мраморную статую, гравитационный коллапс превращал в сверхновую, а компьютерный вирус избавлял от памяти…
– Я… – начал было Костик, но прикусил язык и весь съежился под недовольным взглядом наставника.
– Так почему же ты понял предназначение человека только здесь, на Арахне?
Костик задумчиво опустил глаза, изнемогая от нестерпимого желания почесать в затылке и осознания того, насколько это элементарное действие не соответствует важности момента.
– Душа? – робко предположил он после длительного раздумья. Затем поднял глаза на Учителя и уже увереннее спросил: – Может быть, все дело в душе?
Гранитная глыба лица Реинкарнатора дрогнула, хронически обветренные губы сложились в улыбку…»
Толик прервал чтение. К этому моменту его собственное лицо окончательно превратилось в застывшую маску сарказма: искривленные в гротескной ухмылке губы, сморщенный нос над раздутыми ноздрями, влезшая на середину лба бровь. Книжка с новой силой ударилась о столешницу. «Эта книга заставит вас задуматься? – интересовалась четвертая страница обложки. – ДА!»
«Задуматься!» – с отчаяньем повторил Толик. Еще немного – и она заставит его расплакаться! Господи!..
– Ладно! – широкая ладонь Бориса опустилась на злополучную обложку, закрывая и глупую аннотацию, и задержавшийся на старте звездолет. – И чему была посвящена эта декламация? К слову сказать, чтец из тебя никудышный.
– Семь планет, – просто ответил Толик. По-другому он уже не мог, длинные словесные конструкции застревали в пересохшем горле. – Семь жизней. Поиск предназначения. Душа. Все, как у меня – в «Седьмой семядоле». Только я написал ее раньше.
– Хочешь пришить Степану дело о плагиате? – Борис оживился, в серых глазах блеснули огоньки, в голосе зазвучала ирония. – Ну-ну! Бедному Степе заняться больше нечем, вот он и роется от скуки в рукописях юных дарований. Даже не сам роется, полковников своих посылает. Ну тех, гэбэшных, которые ему диспозицию вражеских сил во Вселенной каждое утро составляют. А те и рады стараться! «Вот вам, Степан Алексович, идейка свежая. Вот метафорка незаезженная. А вот, обратите внимание, целая гениальная повестюшка некоего А. Голицына. Ей чуток масштабу добавить – отличный роман получится!» А Степан знай себе пузо поглаживает, очками блестит… – Борис неожиданно замолчал. – Погоди-ка! А каким это, интересно, образом твоя «Семядоля» могла попасться Степану на глаза? А? Как, по-твоему?
Толик промолчал, потупив взгляд. – Нет, ну ты же наверняка придумал для себя какое-нибудь объяснение, – настаивал Борис.
– Я показывал тебе… черновики, – не глядя на него, ответил Толик. – Давно, в самом начале… Там были первые две главы и подробный…
Он вздрогнул, когда Борина ладонь отчаянно, до по-беления в костяшках, сжалась в кулак и обрушилась со всей силы на многострадальный глянец. Подпрыгнули и громко стукнулись карандаши в стакане. Завалилось набок пресс-папье, теперь бронзовый паук не сидел верхом на земном шаре, а словно бы катил его перед собой подобно жуку-навознику. «ТАКОГО вы еще не видели!» – беззаботно кричала пришибленная аннотация, не способная заткнуться даже сейчас.
Толик замер в оцепенении. Он действительно никогда еще не видел ТАКОГО.
– Молчи! Ради Бога, молчи! – попросил Боря и закашлялся. Он выглядел усталым, точно и впрямь вложил все силы в один-единственный удар по столу. – Пока не наговорил глупостей – не раскрывай рта. И даже не кивай! – Борис закрыл лицо ладонью – костяшки пальцев медленно восстанавливали цвет, – как будто зрелище кивающего Толика могло всерьез повредить его глазам. – Так вот, чтобы ты там себе ни придумал… Какую бы гадость про меня ни вообразил… – он долго, досадливо вздохнул. – Короче, Толь, чтобы не было никакой недоговоренности… никаких сомнений… в общем, Андрюшкиным здоровьем тебе клянусь…
– Да ладно, ладно, что ты… – остановил его Толик, опешивший от серьезности клятвы. – Я ведь ничего… Я просто…
Широкая ладонь медленно сползла с глаз, подпрыгнула на крутом трамплине носа и крепко обхватила пальцами подбородок.
– Точно просто? – Борис испытующе зыркнул из-под бровей.
– Да… – растерянно подтвердил Толик. – Ничего такого…
– Ну тогда слушай… – Оболенский успокаивался так же резко, как выходил из себя. – Семь планет, говоришь ты. Семь у тебя и столько же у Степана – не правда ли, поразительное совпадение? Можно даже сказать, подозрительное. Да как он посмел использовать цифру семь, когда ты явно закопирайтил ее в названии своей грешной повести? А до тебя семеркой, если вдуматься, никто практически не пользовался. Разве что в «Семи цветах радуги» мелькало что-то такое, в «Цветике-семицветике» да в «Семи подвигах Гильгамеша», а больше – ни-ни. – Боря сменил сарказм на доверительность и подвел итог: – Писатели испокон веков тяготеют к цифре семь. Должно быть, ассоциируют с количеством пядей у себя во лбу. И обожают убивать своих героев. А потом воскрешать. Перенося на них собственную тягу к суициду и надежду на лучшее будущее. Так, с семерками и смертями покончено, что же касается идеи… Идея постулировать наличие у паукообразных не только разума, но и души, ты уж меня извини, витала в воздухе. Ты ее раскрыл не очень. Степан, между нами говоря, тоже не очень. Может, даже менее очень, чем ты. Но Степан, как уже было говорено, это имя. Которое стоит бабок. Так что…
