Он выберется. Родившийся в день великого свершения, он не имеет права пасовать перед такими пустяковыми препятствиями, как слабая веревка и собственный не очень четкий почерк. Он пройдет по схеме до самого обрыва или даже меньше, если повезет и конец оборванной нити обнаружится где-то на полпути. Впрочем, нет, вжик-вжик, похоже, не обнаружится. За размышлениями Антон не заметил, что выбрал нить целиком и катушка вот уже некоторое время вращается и поскрипывает вхолостую. Нейлоновый шнур на всей своей протяженности был однородным, без каких-либо меток, позволяющих определить длину отмотанной части, но, судя по толщине мотка – вжик-вжик-вжик, – которую Антон мог оценить исключительно на глазок, в катушке не хватало всего двух-трех сотен метров. Так что версия «обрыва на обрыве», вроде бы, подтверждается. Вроде бы… Только отчего вдруг стало там муторно на душе? А?
Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик.
Он долго стоял, сжимая в руке конец шнура и никак не мог наглядеться на него.
Вжик..Вжик. Вжик.
Правое предплечье давно онемело, из просто каменного сделалось железобетонным, но Антон продолжал сжимать и разжимать кисть в постоянном ритме, как будто превратился в робота, запрограммированного на выполнение всего трех элементарных функций: механическое сокращение мышц, разглядывание нити и мышление.
Вжик. Вжик. Вжик.
Ах, если бы мышление можно было по желанию отключать. Если бы он оказался менее наблюдательным или неспособным к логическим построениям. В самом деле, разве трудно не заметить какую-нибудь мелочь, не вжикнуть фонариком в нужный момент или направить луч куда-нибудь в сторону, просто не разглядеть что-то в тусклом свете, или счесть это недостойным внимания, или сделать из увиденного пусть неверный, зато вполне безобидный вывод? Разве это так трудно? Вж-вж-вжик! – это пальцы сжались в бескомпромиссном «да!» Трудно. Как ни больно это признавать, но то, на что так загипнотизировано уставился Антон, не предполагало разночтений.
Он, ожидавший подвоха откуда угодно, но только не со стороны надежного, как ему казалось, тыла, получил предательский удар именно оттуда. И теперь чувствовал себя обманутым, как мальчишка, обведенным вокруг пальца, оставленным с носом и подвергнутым еще множеству унизительных процедур – по списку.
Вжик. Вжик, хотя это ничего уже не меняет.
Суть в том, что шнур, конец которого сжимал Антон в побелевших пальцах, не производил впечатления перетершегося. Все его нейлоновые волокна были равной длины, ни одно не выбилось из пучка, не отстало и не выперло дальше линии обрыва – впрочем, какого черта он пытается врать себе! – конечно же, линии обреза. Ведь такая аккуратность возможна только в том случае, если веревка была перерезана чем-нибудь острым. Или перекусана чем-то вроде кусачек. Вот только Антон точно знал, что в оставшемся в Лежбище наборе инструментов нет кусачек. А вот нож – есть. Отличный ножик, надежный и дорогой, с двенадцатью выдвижными отделениями, включая пару бесполезных, для дамского маникюра. Уходя, он оставил нож Але. Нет, не так. Она сама попросила Антона оставить его на время своего отсутствия. Зачем он ей, интересно, понадобился? Чтобы охотиться? Чтобы привести в порядок изломанные ногти? Или чтобы отбиваться участившихся галлюцинаций? Нет, Антон даже не спросил об этом. Просто оставил нож, как сделал бы на его месте любой заботливый муж, пекущийся о спокойствии жены. Но, мамочка моя, до чего же он порой бывает наивен! До какой же степени нелеп и смешон!
И вот в самом сердце грандиозного массива пещер который пока не включен в спелеологический перечень и поэтому не имеет собственного имени, но который, возможно, когда-нибудь назовут Могилой Доверчивого Идиота, Антон начал смеяться.
Глава восьмая. Толик Голицын
«Четыре дюжины блюд из паука.
* * *
Блюдо третье. Коктейль «Победитель».
Два десятка бойцовских тарантулов посадить в литровую стеклянную банку с перфорированной крышкой и оставить на неделю в сухом темном помещении. От кормления воздержаться. По прошествии семи дней крышку снять и залить сюда в шевелившегося живого паука полулитром полусухого шампанского. Взболтать, но не перемешивать! Победителя подать на миниатюрном хрустальном постаментике с ломтиком лайма и глубоким пиететом.
* * *
Блюдо двенадцатое. Паучок-ромашка (новогоднее гадание).
Зафиксировать паучка на столе спинкой кверху и оборвать ему лапки, одну за другой, по часовой стрелке, начиная с передней правой. Отрывая лапки, приговаривать: «Любит. Не любит. Плюнет. Поцелует. К черту пошлет. К сердцу прижмет» и так далее по кругу. Последнюю, восьмую лапку по желанию можно оставить на будущий год. Все оторванные лапки следует съесть, иначе нагаданное не сбудется.
* * *
Блюдо двадцать седьмое. Месть феминизму.
Самку породы «черная вдова» подсадить к самцу. Немедленно после копуляции пару разъединить. После паузы снова подсадить, дождаться момента и разъединить. Подсадить… Разъединить… Повторять эту последовательность до тех пор, пока самка не побелеет от злости и нереализованного инстинкта. Пусть задумается, наконец, что для нее важнее: любовь или самореализация!
* * *
Блюдо тридцать первое. Сам себе энциклопедист.
Купить энциклопедию о жизни паукообразных. Без картинок. Страницы книги проложить отловленными заранее пауками разных пород: паук-прыгунец, паук-плавунец, паук-жнец и проч. – соответственно словарным статьям. Выложить энциклопедию на освещенный подоконник и оставить на несколько дней под гнетом из трех-четырех (по вкусу) кирпичей. Употребление отловленных экземпляров в пищу после этого становится проблематичным, зато энциклопедия, дополненная гербарием из пауков, станет в несколько раз нагляднее. Почувствуйте себя Дени Дидро и д'Аламбером в одном лице!»
(В. Игнатов,
из неопубликованного.
Единственный экземпляр изъят.)
«Зато сколько лип и тополей спас от вырубки!» – с притворным оптимизмом подумал Толик, глядя на девственную белизну пустого документа. Относительно девственную. С верхней части виртуальной страницы отчаянно вопили слова «Муки творчества», а на самом стекле монитора, если взглянуть под нужным углом, проступал призыв: «Протри меня!».
Обеим надписям нынче утром исполнилось десять дней. Обычно с похмелья Толику писалось особенно легко. Спирт вымывал из мозгов все лишнее, суетное, мысли становились прозрачными и смелыми, а найденные решения оригинальными и до тавтологии решительными. По крайней мере, казались таковыми. Обычно, но только не сегодня!
Никаких тебе озарений. Да что там, даже мыслей удачных – и тех ни одной. В голове – гулкая пустота и легкий, чуть слышный фоновый шум. Как шелест листвы спасенных лип и тополей. Или из чего там штампуют макулатуру целлюлозно-бумажные труженики? Из ясеня?
