Может, потому у меня и хуй сразу встал на той лавочке, в кустах, что она уже была для меня совсем родной. Счастливое стечение обстоятельств.
«Еще бы, — сказал я. — Но тогда прямо сейчас сажусь за работу. Если я допишу к сентябрю еще два листа, то мне отвалят семьсот зеленых, а этого как раз хватит». — «Фигушки, — сказала она, — сначала мы пойдем завтракать, потом поедем гулять — тут, говорят, есть какой-то фантастический водопад — ты мне его покажешь».
«Как хорошо, что ты про меня все сразу понимаешь», — шепнула она потом, когда мы катили обратно по узенькой дорожке, связывавшей тутошние населенные пункты. Временное нездоровье превратило ее в маленькую домашнюю девочку — мягкую, трогательную и доверчивую. Теперь мы с ней стали разъезжать по окрестностям, любоваться ландшафтами и руинами, целомудренно целоваться, фотографироваться, словом, вести себя так, будто известен день помолвки. «Как бы не так, — возразил я. — До меня плохо доходит. Я туп головой». — «А ты понимаешь не умом», — объяснила она.
Я ей все показал, мы посетили бывшие водопады, облазили замок Германа, поднялись на башню, обошли ратушу и еще много где побывали: веселились на каком-то деревенском празднике, слушали хор, пробовали домашнее пиво, встречались с проницательными читательницами в уездной библиотеке, кормили чаек, даже поплевали с моста в речку, где некогда ловил своих лососек Игорь Северянин. Я взял в обычай ежедневно садиться заниматься — загромоздил стол рукописями и книжками, листал, психовал, изводил кофе литрами, но как ни бился, так и не сумел прибавить ни строки, ни к переводу, ни к своему тексту, ни вообще к чему бы то ни было. Мало того, само содержание утруждений казалось абсолютно чужим, пустым и ненужным, причем даже эти свои ощущения мне никак не удавалось вербализовать — у меня не было слов, я их утратил, и пред компьютером мог только яростно мычать. Но стоило ей подкрасться незаметно и закрыть мне глаза торопливыми ладошками, как страдания сменялись тихим умилением, и я со слезами на глазах умолял ее дать мне какую-нибудь заднюю ножку, чтобы я мог ее немножно полобызать. Какие сроки? Какие деньги? Какие Кольки и Аньки? Какие лещи, судаки? Что это все по сравнению с ровненькой, как яичко, холодной пяточной, с ангельским сводом, с крохотными пальчиками узенькой легкой ступни? Она обязательно говорила: «Фу, ну, что ты придумал? Это же ноги».
О чем мы вообще разговаривали? Да много о чем. Она меня часто спрашивала: «А вот скажи мне, Лодейников…», будто мы с ней учимся на одном курсе, и мне приходилось рассказывать ей, то об устройстве инжекторного двигателя, то пересказывать «Рамаяну», то объяснять, что такое повествовательные позиции — ее прорвало, будто у нее вопросы копились с детства и их некому было задавать. «Почему в реке глубоко, а в море мелко?», «Что означают три льва на монетах?», «Кто изобрел марципаны?»… Наши прогулки превратились в сплошную викторину, где я неуклонно набирал очки. Мы только не касались ни Кольки, ни Аньки, ни последних событий. Она этим подчеркнуто не интересовалась. Как, впрочем, и я забыл о них думать. Мы были одни на всем свете.
И вот однажды, когда я уже набрал достаточно очков и собрался получать главный приз — по всем рассчетам выходило, что сегодня уже можно, — к нам постучала Линда: «Ефкений, фас к телефону!» Я, конечно, выругался про себя, шепнул птичке: «Не двигайся!», поцеловал ее в клювик, выскользнул из койки, кое-как задрапировал признаки своего возбуждения, пошлепал в холл, прижался передом к стойке, чтобы не так торчало, и взял трубку.
«Где ключ от сейфа?» — странным голосом спросила Анна, не сказав даже здрассте. «От чего? От сейфа? Понятия не имею. А чего вам там понадобилось?» — удивился я. «Ружье». — «Не валяйте дурака, еще не сезон». — «Ты что, не знаешь — Левина убили». — «Убили? Ну зачем теперь ружье, когда уже убили? Кстати, напомни, кто это?» — «Идиот! — заорала Анна. — Борю нашего убили! Соседа! Паршивца! Шаляпина… Мне страшно!»
Эксперт-аналитик д-р Фаина Бек — супервизору д-ру Алле Балаян
В моей диссертации я сделала попытку классифицировать основные типы антисоциального психопатического поведения. Эта своеобразная классификация маньяков пришла мне сейчас в голову, и я привожу Вам ее основные тезисы. Первый тип садистов-психопатов (условная маркировка: «Чикатило»), широко известный нам по уголовным хроникам, чаще встречается на обширных территориях России. В нашей стране, с ее неразвитыми социальными связями, низким культурным уровнем, неопределенной семейной структурой, частыми отклонениями в сексуальном развитии, сексуальная агрессия, по преимуществу, является выражением властных стремлений. Антисоциальный психопат ощущает себя господином и хозяином жизни, когда может видеть в каждом из окружающих его людей свою потенциальную жертву; ему недостаточно самого агрессивного акта, он остро нуждается в мотивации, и потому неизменным симптомом его внутренней жизни становится примитивное метафизическое творчество: создание всевозможных философских систем, трансляция религиозных откровений, поэтические экстазы. Другими словами, подлинная причина его агрессивных импульсов — непреодоленная личностная и социальная ущербность, влекущая за собой невозможность признания со стороны других людей. Ресентиментные чувства формируют фундамент неадекватной сверхкомпенсации.
Другая разновидность социально-дестабилизированного поведения не имеет столь широкого распространения, но, напротив, прецедентна. Встречается в развитых европейских странах, либо в Соединенных Штатах, где абсолютизация семейных ценностей противостоит крайней лабильности социальных процессов. Условная маркировка типа — «доктор Гэннибал». Характеризуется высоким интеллектуальным уровнем, образование обычно — гуманитарное, очень вероятна профессия психолога. Трансгрессивные действия подобных субъектов целиком определяются категорией «интереса» и возникают как следствие своеобразного когнитивного любопытства и нигилистического пафоса. Они любят подчинять свои преступления причудливым закономерностям, превращая их в эстетический акт. Коммуникация с ними весьма затруднительна, они отлично контролируют собственное поведение, поведение жертвы и любые попытки поставить их суверенитет под сомнение. Они не интересуются абсолютными истинами, безразличны к этике, а тем или иным трансгрессивным актом склонны выражать какую-либо конкретную мысль.
Еще один, очень редкий и, на мой взгляд, самый ценный в научном отношении тип антисоциальной психопатии имеет условную маркировку «Раскольников». Четких корреляций с той или иной культурной средой не имеет. Характеризуется сильно выраженным расщеплением трансгрессивного действия и его мотива. Беспрецедентные акты насилия совершаются этими «страдающими» маньяками или в полном неведении, или во власти ложной мотивации. Эти люди не знают, почему они убивают. Они склонны к рефлексии, но не в состоянии зафиксировать ее результаты; способны к эмпатии, но в их душевном мире причудливо чередуются сострадание и жестокость. Они долго готовятся к совершению преступления, однако сам акт трансгрессии для такого субъекта всегда спонтанен и чаще всего случается именно тогда, когда «бледный преступник» наименее способен к действию. Они стремятся создавать подробные обоснования, но при аналитическом вмешательстве такие вторичные рационализации быстро обнаруживают свою несостоятельность. Раздел в тексте моей диссертации, посвященный «страдающим» маньякам, заканчивался словами: «Подлинная причина компульсивного поведения этих несчастных скрыта глубоко в бессознательном и представляет собой настоящую загадку для аналитика».
