Глеб в изумлении снова посмотрел туда, где они всего пять минут назад расстались с Франческой. Милая, да кто же ты такая?
Тут в его голове всплыла фраза из их самого первого разговора: «Все дело в истории моей семьи…»
Спешно разложив на столике свой ноутбук и обнаружив доступное беспроводное соединение, Глеб занялся поисками сайта, посвященного генеалогии итальянской знати. Вскоре он обнаружил то, что искал. А именно — длинный список благородных фамилий. Глеб нетерпеливо щелкнул на букве «Р».
Так, Риарьо, Рондинини… Вот, нашел. Руффальди. Отец, мать, дед, прадед, прапра…
Черт, черт, черт! Он в сердцах хлопнул ладонью по столу, да так сильно, что посетители за соседними столиками, оторвавшись от тарелок и чашек, смерили его укоризненными взглядами.
Согласно информации, бесстрастно высветившейся на компьютерном экране, прапрадед Франчески Антонио Руффальди в свое время женился на греческой дворянке по имени… Елена Костинари.
Просторный «Аэробус» уносил его все дальше и дальше от Апеннин. В голове закольцевалась не утратившая справедливости, несмотря на столетний возраст, строчка Фета: «Италия, ты сердцу солгала!»
Как же он был слеп! Единственным утешением стал манускрипт, позволивший на время забыть о случившемся. Ни предложенная стюардами еда, ни напитки не могли оторвать Глеба от чтения этой летописи, одновременно преисполненной и горечи, и торжества.
Перелистывая страницы, он боролся с искушением «заглянуть» в историю ксерокопии. После того разочарования, что он только что пережил, его уже ничем не расстроишь. И что он тогда теряет?
Вытащив для верности все страницы рукописи и сложив их в стопку, он положил обе руки сверху и прикрыл глаза. Монотонный гул двигателей совсем не мешал сосредоточиться, а даже наоборот. Через минуту-другую Глеб уже увидел себя читающим этот же манускрипт, лежа в кровати, стоящей посреди выкрашенной в белый цвет комнаты, где залетевший бриз, по пути прихвативший запах пиний и кипарисов, с легким шелестом раскачивал ажурные занавески.
Обстановка показалась Глебу смутно знакомой. Он уже был здесь в тот день, когда очаровательная хозяйка «Ла-Комбеллы» с гордостью показывала ему свои владения.
Вернувшись к действительности, Стольцев продолжил чтение. Его уже стало клонить в сон, но тут Глеб натолкнулся на абзац, тщательно обведенный цветным маркером. Не веря глазам, он перечитывал древний текст снова и снова. Нет, этого просто не могло быть!
Ценный груз из Италии встречала целая толпа, состоявшая из надутых чиновников, высшего эшелона силовиков и представителей СМИ. Десятки телекамер застыли в ожидании тележки со специально оборудованным контейнером.
Лично руководивший операцией генерал Дедов объявил импровизированную пресс-конференцию открытой. Явно рисуясь перед объективами, он сослался на необходимость соблюдать температурный и влажностный режим и, к разочарованию журналистов, сообщил, что не сможет вскрыть контейнер и показать «Влахернскую Божью Матерь» телезрителям. Истинной мотивацией этого решения было желание умолчать о том, насколько сильно пострадала икона в результате безжалостного обращения в Италии.
Нехотя удовлетворившись сомнительным объяснением, репортеры принялись расспрашивать генерала о ходе расследования.
Завидев Стольцева в толпе, Лучко бросился к нему. Глеб тоже был рад увидеть знакомое лицо и наконец сложить с себя ответственность за «спецгруз два дробь шесть», как было указано в сопроводительных документах.
Затем следователь представил Стольцева Дедову. Генерал занес свою медвежью лапу для приветствия, но остановил ее на полпути.
— Фу, черт, совсем забыл про «третий глаз».
— Не волнуйтесь, я его прикрою, — улыбнувшись, сказал Глеб, крепко сжал руку Дедова и тут же стал прощаться.
— Вы уверены, что не хотите насладиться славой?
— Абсолютно.
Кивнув капитану и подхватив чемодан, Стольцев направился к дверям.
— Боюсь, слушок уже пошел и репортеры все равно будут за тобой охотиться, — бросил напоследок Лучко.
«Поживем — увидим», — решил про себя Глеб и, на всякий случай убедившись, что за ним по пятам не следуют папарацци, направился к стоянке такси.
Окутанные сумерками ландшафты родного города, сменяющие друг друга за ветровым стеклом, казались столь же нереальными, как и все то, что случилось в последние дни. Глеб устало откинулся на сиденье и закрыл глаза.
Глава XLIX
…Из-за раны, нанесенной Аппием, я тогда не смог довести дело до конца и на долгие годы потерял из виду Сергия, вне всякого сомнения, бывшего душой того заговора. Тем неожиданней было совершенно случайно наткнуться на него в родной Никомидии.
По понятным причинам я никогда не посещал службу и потому не знал священников в лицо. И лишь Судьба могла свести меня в одном месте и в одно время с новым епископом, чинно возглавлявшим торжественную процессию. Несмотря на проступившую на висках седину и ослепляющее золотом одеяние, узнать бывшего магистра конницы было несложно. Его выдавала походка бывалого кавалериста. Она и заставила меня поднять глаза.
Странно, но, увидав заклятого врага, я вдруг понял, что совсем не хочу его убивать. По крайней мере своими руками.
Все, что нужно, за меня сделали другие, когда нашли в епископских покоях бог весть откуда взявшийся окровавленный жертвенный нож и агнца со вспоротым брюхом.
Паства, еще вчера носившая епископа на руках и почитавшая чуть ли не святым, с наслаждением разорвала его на мелкие кусочки как опасного еретика.
Напрасно молил он братьев во Христе о пощаде, напрасно уверял, что узнал нож, некогда принадлежавший Юлиану Отступнику, но понятия не имеет, кто и зачем устроил языческий алтарь у него дома.
Сказывают, будто, поняв, что мольбы бесполезны, епископ перед смертью прошептал, что этоубиенный в Персидской пустыне Август, заключив сделку с дьяволом, дотянулся до него из самой преисподней…
…Но пора наконец перейти к завещанию.
О как же прозорлив был Юлиан, когда, лежа на смертном одре, говорил, что империя снова поменяет бога. И храмы будут вновь осквернены и разрушены, а хранящиеся в них шедевры уничтожены.
Так оно и вышло. Одним из своих самых первых эдиктов преемник Юлиана император Иовиан, подзуживаемый клиром, повелел сжечь дотла знаменитую антиохийскую библиотеку и под страхом смерти запретил языческие ритуалы.
А потом были осквернены храмы, некогда считавшиеся украшением Константинополя: храм Афродиты с особым цинизмом превратили в дом терпимости, а Храм Солнца — в конюшню. Чуть позже, при Феодосии, по императорскому велению сравняли с землей все, что уцелело доселе. А следующий его эдикт строго-настрого запретил восстанавливать разграбленные святилища. Впрочем, Феодосию и этого показалось мало, и тогда он ввел смертную казнь даже для тех, кто всего лишь отваживался смотреть на разрушенные святыни и сброшенные с пьедесталов статуи.
