— Получается, что современные язычники не так уж и разобщены?
— Скорее наоборот.
— А есть возможность связаться с кем-то из «Ассоциации язычников»?
— Без проблем. Кстати, — синьорита Руффальди повернулась к Ди Дженнаро, — ее возглавляет ваш бывший коллега, профессор Джакомо Вески.
— Что вы говорите? Старина Вески — язычник? Неужели?
Франческа дала Глебу краткую справку.
— Вески — сицилиец, как и Ди Дженнаро, и даже когда-то окончил тот же факультет университета в Мессине. В начале девяностых оставил науку и посвятил себя изучению языческих практик. К счастью, я с ним неплохо знакома и, если нужно, могу помочь, — пообещала она. — Но с одним условием.
— Каким же?
— Тебе придется поподробней рассказать мне о своем даре. Я умираю от любопытства.
— Согласен.
Подошло время прощаться. Ди Дженнаро церемонно припал к руке синьориты Руффальди.
— Arrivederci, Contessa!
[6]
Франческа чмокнула дона Пьетро в щеку и, приписав номер мобильного на оставленной Глебу визитке, направилась к себе в номер.
— Contessa? — растерянно переспросил Глеб.
— Да, покойный отец Франчески, его сиятельство Симоне Руффальди, был моим добрым другом и щедрым спонсором нашего музея.
Порядком ошеломленный Глеб залпом допил лимончелло. Как историк и исследователь старины, он всю жизнь неровно дышал в сторону родовитых красавиц.
Глава XXIX
…Как страшно сознавать, чтоуменя нет никакой надежды на взаимность!
«Amor et melle et feile est fecundissimus» — «Полна любовь как медом, так и желчью», — подтрунивает надо мной Мардоний, всуе декламируя эти грустные строчки из Плавта. Я, однако, сдаваться не желаю и упорно ищу пути, что могли бы привести меня к вожделенному счастью.
О, если бы я был удачливым возницей в Цирке или гладиатором-чемпионом на арене! Лишь по ним вздыхают юные девы. Лишь им посвящают стихи поэты. Лишь этим счастливцам боги дозволяют испить чашу наслаждений до самого дна, бросая в их атлетические объятия всех без разбора, от покорных рабынь до, как поговаривают, неприступных жен самих императоров. И хотя я весьма неплохо управляюсь и с вожжами колесницы, и с мечом, надменная красотка, по которой сохнет мое сердце, отчего-то не желает падать к моим ногам. А ведь я вовсе не урод ни лицом, ни телом. Буквально за год так раздался в плечах, что Мардоний, брюзжа, в третий раз отправляет мои учебные доспехи на переделку…
…Вотуже восемь долгих лет я неотлучно следую за моим Господином. Давным-давно убедившись в том, что я усваиваю любые науки так же быстро, как и он, Юлиан почитает меня достойным партнером-соперником, кто на равных состязается с ним в стихосложении, диспутах, риторике и борьбе.
Странно как-то. Получается, что низкий раб знает и умеет все то же самое, что и наследник престола? А еще ему известны самые сокровенные чаяния и мечты высокородного Господина. И с хозяином его все больше и больше связывает дружба, а не рабская зависимость. Впрочем, в душе я уже давно не раб…
…О как же правы философы, утверждающие, что мысль способна порождать реальность! Меня так и распирает от желания еще раз вернуться в тот далекий августовский день, когда я, памятуя о шумном успехе, которым пользуются у слабого пола известные атлеты, чуть ли не на коленях молил Господина позволить мне поучаствовать в состязаниях по бегу, где должен был выступать и он сам. Немного подумав, Юлиан расплылся в хитрой улыбке:
— Но к состязаниям допущены только свободные граждане.
— Проклятье! — не сдержался я. Постоянно пребывая при дворе, я иногда терял чувство реальности, забывая о своем истинном положении.
— Впрочем, выход есть, — снова улыбнулся Юлиан и в присутствии двух всадников из его свиты без всякой помпы жестом пригласил меня сесть с ним за стол, дабы вместе отведать лепешек с вином.
Я не сел, а рухнул на скамейку. Юлиан от души расхохотался, а всадники поджали губы.
В ушах звенело, а сердце едва не разрывалось от счастья. Ведь по римским законам этот нехитрый ритуал, да еще совершенный при свидетелях, в одно мгновение снова сделал меня свободным!
Клянусь небом, на все про все ушло не более минуты. Ну отчего я раньше не догадался записаться в бегуны?
А в соревновании по обыкновению победил Юлиан, как всегда неудержимый во всем, за что бы ни брался. Но и я отнюдь не ударил в грязь лицом и пересек заветную черту третьим.
Помню, как, все еще ловя ртом воздух, я в надежде озирался по сторонам, но напрасно. Ее не было среди зрителей. Еще день назад вознесенный на вершины счастья неожиданным поступком Юлиана, я снова скатывался в пучину невыносимых терзаний. Ну и зачем мне свобода без Федры?
…Августейшим повелением нас вызывают в Константинополь. Ура! Радуюсь переезду как ребенок, хотя мне уже двадцать. Я высок и статен. Молоденькие рабыни и вольноотпущенницы все чаще заглядываются на мою белозубую улыбку и в самых лестных выражениях перешептываются по поводу моих успехов в гимнастике, беге и фехтовании, где я почти ничем не уступаю самому Юлиану. Лишь одна свободнорожденная Федра вообще не замечает моего присутствия. Иногда у меня даже появляется желание подскочить к этой чванливой недотроге и что есть силы гаркнуть в ухо:
— Я здесь! И живу в одном с тобой мире. Так посмотри же на меня хоть раз!
Но все тщетно. Я для нее никто. Человек без имени и лица. И тем не менее новость о том, что ученый отец Федры займет освободившуюся должность библиотекаря в свите Юлиана, а потому вместе со всем семейством последует за нами в Никомидию, наполняет мое иссохшее сердце нездоровым желанием раскинуть руки и, как следует оттолкнувшись от утеса покруче, чайкой взмыть в лазурное небо.
Не по годам сдержанный в Венериных делах Юлиан, с которым я поделился этим странным чувством, поразмыслив и посоветовавшись с придворным лекарем, предположил, что причина этого внезапно охватившего меня приступа могла заключаться в застоявшейся в кишках желчи или несвежих груздях. Зная, насколько сведущ и мудр мой благодетель, я не отваживаюсь спорить и строго следую его медицинским наставлениям…
…Наконец-то мы в Константинополе. Впервые выйдя на площадь Августея перед только что отстроенным собором Святой Софии, я на время потерял дар речи. Этот величественный храм поднимается до самого неба, возвышаясь над всеми остальными, будто подтверждая могущество нового Бога и его превосходство над старым Пантеоном.
Потрясенный Юлиан тоже долго не мог прийти в себя, невпопад отвечая на мои вопросы. Затем он с горечью вспомнил об истоках этого великолепия: основав новую столицу, Константин первым делом повелел конфисковать убранство самых богатых языческих храмов и украсить награбленным только что отстроенные церкви.
