Распаковав вещи в отеле, Глеб и Лучко вышли пройтись. Капитан, никогда не выезжавший дальше Молдовы, крутил головой, с любопытством рассматривая витрины и прохожих. Часа через полтора, проголодавшись, они стали думать, где бы перекусить.
Вообще-то, если умело выбирать заведение, то даже на довольно скромные командировочные в любом городе Италии можно поесть невероятно сытно и вкусно. А методикой поиска злачных мест Стольцев, надо сказать, владел в совершенстве.
Сразу отбросив сияющие витринами рестораны с накрахмаленными скатертями и скучающими официантами, он все свое внимание направил на остерии — недорогие и вкусные харчевни, зачастую управляемые и обслуживаемые одной семьей.
Ага, вот оно! Наметанный глаз Глеба издалека приметил небольшую компанию явно местных граждан, что-то оживленно обсуждающих на выходе из обшарпанной с виду забегаловки.
Вплотную подойдя к стеклу, Глеб разглядел радушно встречающего гостей молодого парня, важно восседавшего за кассой дедушку и царящую на кухне розовощекую толстуху. Физиономическое сходство между всеми троими только укрепило Глеба в правильности выбора. Оставался последний тест.
Пошарив глазами по столикам, он скоро обнаружил недостающее звено. А именно — сморщенную старушку, в одиночестве уплетавшую за столиком у окна какой-то затейливый десерт. На шее и пальцах бабули в изобилии посверкивали усыпанные каменьями старинные украшения, стоившие никак не меньше, чем три такие остерии, вместе взятые. Если эта старушка, явно способная позволить себе любую прихоть, решила отужинать не где-нибудь, а здесь, значит, они на правильном пути.
Выбор оказался удачным. Сопроводив добрым домашним вином ригатони, фаршированные тающей во рту рикоттой, Лучко попросил Глеба заказать ему «настоящий» тирамису.
Судя по лицу капитана, разница между тем, что он пробовал в Москве, и аутентичным итальянским продуктом была примерно такой же, как между сексом по телефону и нормальным человеческим трахом.
Теплый ветер нежно трепал волосы прохожих, прогуливающихся по набережной. Стольцев и Лучко не спеша возвращались в отель, обсуждая достоинства только что съеденного ужина.
— Скажи, у тебя уже появились какие-то предположения насчет того, что может означать «двенадцать»? — внезапно сменил тему капитан.
— Беда в том, что этих предположений пока даже слишком много. Число «двенадцать» в древности считалось сверхсовершенным. Будучи результатом умножения три на четыре, оно представлялось нашим предкам магическим подтверждением разнообразия ритмов вселенной, отождествлением материи и духа. Например, его использовали как символ философского камня, в нем видели воплощение законченности, а мудрецы приписывали мирозданию двенадцатеричную структуру. Неспроста же день и ночь измеряют двенадцатью часами, год — двенадцатью месяцами, зодиак населили двенадцатью созвездиями, Ветхий Завет — двенадцатью коленами Израилевыми, а Христу в ученики определили двенадцать апостолов…
— Очень любопытно. Что же, по-твоему, выходит, и количество полутонов в октаве тоже не случайно равно двенадцати, — спросил Лучко, в молодости немного игравший на баяне.
— Браво. Это число, как ты догадываешься, было выбрано отнюдь не произвольно, а опять-таки из религиозно-философских соображений. Мало того, ты помнишь, сколько тональностей насчитывает теория музыки?
Капитан помотал головой.
— Ни много ни мало двадцать четыре. А сколько человек нужно для создания полноценного хора?
— Тоже двенадцать?
— Для… э-э… стража закона ты потрясающе эрудирован.
— Ладно, так и скажи уж — для «мента». — Капитан усмехнулся, но тут же решил прикинуться обиженным: — Между прочим, я бы попросил. У меня диплом юридической академии. И кстати, ты знаешь, сколько у человека ребер?
Поняв, что всезнающий Стольцев не знает ответа, капитан вскинул кулак в победном жесте.
— Двенадцать!
Сон никак не приходил. Подобно тому как страдающие бессонницей традиционно считают в уме овец, Глеб одну за другой перечислял в памяти сцены из Гомера, так или иначе связанные с сегодняшним видением: двенадцать гесиодовских титанов, двенадцать убитых Диомедом фракийцев, двенадцать пленников, принесенных Ахиллом в жертву, двенадцать жертвенных быков, двенадцать итакийских женихов Пенелопы, двенадцать неверных служанок, казненных в доме Одиссея, двенадцать феакийских царей, двенадцать коней Агамемнона, двенадцать жеребят Борея, двенадцать жертвенных телят Гектора, двенадцать лап Сциллы…
На следующий день позвонил Брулья и заговорщицким тоном сообщил, что располагает важными новостями. Глеб и Лучко своим ходом спешно прибыли в комиссариат.
Когда они, поднявшись по лестнице, шли по длинному коридору, до ушей Стольцева долетел чей-то шепоток:
— Stregone!
Это слово означало нечто среднее между «ведьмаком» и «шаманом». Глеб усмехнулся. Н-да. Похоже, комиссар не умеет держать язык за зубами. Или не считает нужным.
Заместитель Брульи проводил гостей в кабинет начальника. Предложив им кофе, комиссар проинформировал российскую сторону о том, что согласно агентурным данным, полученным от спецслужб, в чью задачу входит в том числе и борьба с религиозным экстремизмом, стало известно, что в среде итальянских язычников поползли слухи о возвращении на родину древнейшей святыни. У полиции есть все основания подозревать, что речь идет о картине Зевксиса «Зевс, окруженный сонмом богов».
Глава XXVII
…Юлиан и боги. Об этом особый разговор. В то время как центры обеих империй уже давно поклонялись учению галилеян — так мой Господин называл тех, кто возносил молитвы распятому Иисусу, — провинции все еще сохраняли приверженность к отцовскому наследию и старому доброму Пантеону. Стоило ли удивляться, что высланный из столицы Юлиан со временем стал вполне разделять провинциальные вкусы, в том числе и в религии?
Вопреки новым веяниям и строгим императорским эдиктам, он выбрал Истинную Веру. Веру отцов наших и дедов. Веру, которая некогда возвеличила Элладу, а потом и Рим.
«Только Фортуна делает человека императором», — признавал Константин Великий до того, как решил покрестить империю. Как жаль, что он так быстро забыл о своих словах и вскоре напрочь отрекся не только от столь много сделавшей для него Фортуны, но и от остальных небесных покровителей, некогда способствовавших его головокружительному взлету. Только Фортуна делает человека императором. И только человек забывает ее отблагодарить.
В отличие от своего так почитаемого христианами дяди, мой Господин не забывал тех, кто творил ему добро. Даже простых смертных, не говоря уже о всесильных богах. Неудивительно, что его благодарность и преданность им не имели границ.
Еще в ранней юности мой Господин, таясь от соглядатаев, не упускал ни одного повода для праведного жертвоприношения. Что уж говорить о тех счастливых временах, когда, облеченный абсолютной властью, он смог открыто исповедовать выстраданную веру.
