Он замер.
– Дай-ка мне, – приказал мистер Инман.
Младший сын шагнул вперед и протянул ему винтовку. Мистер Инман чуть-чуть отступил, почти упер в Джуниора дуло, взвел курок и приказал:
– Кругом.
Джуниор развернулся к парням, чьи лица выражали скорее любопытство, нежели ярость. Он чувствовал их взгляды на своей промежности. Идеальный кружок холодного дула уперлся ему прямо в середину шеи.
– Пошел, – велел мистер Инман.
– Слушайте, можно я…
– Пошел!
– Сэр, можно я оденусь?
– Нет, нельзя. Оденется он! Чеши отсюда. Вон из моего амбара и с моей земли и вообще из штата, понял? Если завтра к утру ты не очутишься за два штата отсюда, я тебя сдам, ответишь по закону, богом клянусь. Я бы прямо сейчас вызвал полицию, да только позорить семью не хочу.
– Но, папочка, он же голышом почти, – сказала Линии.
– А ты заткнись! – рявкнул мистер Инман и сильнее ткнул Джуниора винтовкой в шею.
Того так и бросило вперед. Он в последний раз отчаянно глянул на свою скомканную одежду и носок ботинка, торчащий из-под сена.
Во дворе царил мрак, но лампочка над задней дверью, очевидно, прекрасно его освещала, потому что народ, толпившийся на крыльце, заахал и забормотал – женщины, пара мужчин и целая толпа каких-то детей. Они таращили глаза, мальчишки пихали друг друга локтями в бок.
Показалось спасением ступить из круга света в глубокую бархатную черноту. Толкнув напоследок Джуниора винтовкой, мистер Инман остановился, а Джуниор похромал дальше. Он не ходил босиком с малых лет и сейчас болезненно кривился от каждого сучка и камешка.
За двором Инманов начиналась низкая поросль с колючками и шипами. Они царапали голую кожу, но здесь было все-таки лучше, чем на дороге, где в любую минуту его могли высветить фары автомобиля. Джуниор набрел на невысокое деревце, спрятался за ним и сквозь кусты наблюдал за освещенными окнами Инманов. Надеялся, что Линии Мэй принесет ему вещи.
Зудели комары, квакали древесные лягушки. Он переминался с ноги на ногу и отмахивался от насекомых. Сердце успокоилось, забилось почти нормально.
Линии не пришла. Заперли, значит.
Не дождавшись ее, он снял рубашку и повязал вокруг пояса фартуком. Вышел из своего укрытия и направился к дороге. Обочины были каменистые, так что он зашагал по асфальту, гладкому и еще теплому после жаркого дня, постоянно прислушиваясь: не едет ли машина? Если это Моффеты, придется их остановить. Он почти воочию видел, как, разглядев его, осклабятся эти идиотки близняшки.
Послышался неясный шум, и на горизонте что-то засияло. Он на всякий случай нырнул в кусты и внимательно следил за дорогой, но никто не появился, и сияние исчезло. Свернули куда-то. Джуниор опять переместился на асфальт.
Если Моффеты таки появятся, узнает ли он их машину? Или перепутает и предстанет с голым задом перед чужими людьми?
Да уж, ситуация. Анекдот вроде тех, что любят травить мужики, с которыми ему приходится работать. Вот только он свою историю вряд ли осмелится рассказать. Для начала, девчонке тринадцать. И это уже совсем другой коленкор.
Сойер-роуд все не появлялась, и Джуниор забеспокоился. Давно бы уже пора. Он перешел на другую сторону шоссе, чтобы точно не пропустить, хотя там, в полях с чем-то низкорослым, заметить его было проще. Над головой что-то зашуршало, ухнула сова, и от этого почему-то стало спокойнее.
Много-много позже, чем он рассчитывал, из мрака проступила узкая бледная полоска Сойер-роуд. Он свернул на нее. Гравий больно колол ноги, но Джуниор даже не морщился. Брел тяжело, грузно, упрямо и с извращенным удовольствием представлял, в какой фарш превратились его подошвы.
Он надеялся, что Линии уже вырвалась из заточения и теперь стоит во дворе, зовет: «Джуниор? Джуниор?» – и заламывает руки. Удачи ей и попутного ветра, потому что больше она его в жизни не увидит. Если б не при ней его застукали в чем мать родила, он, может, и смог бы ее простить, но после фразочки «Папочка, он же голышом почти!» то немногое, что он к ней чувствовал, умерло, пропало навсегда.
Вот наконец и Севенмайл-роуд. Он зашагал прямо посередине, где асфальт казался мягче, но для разбитых ног и это было пыткой.
Когда он подходил к дому, небо уже светлело, а может, он успел обрести ночное видение. Джуниор отпихнул ногой спавшую собаку, открыл сетчатую дверь и шагнул в тесную, несвежую тьму, где рокотал храп. В спальне он содрал с себя рубашку, ощупью пробрался к шифоньеру, извлек трусы. Надел, испытал невиданное блаженство. Рухнул на мятые простыни рядом с Джимми. Закрыл глаза.
Но не заснул. О нет! Всю дорогу домой умирал от желания спать, но теперь был стопроцентно, наэлектризованно бодр. Перед глазами мелькали яркие, живые картинки. Гости, глазеющие на него с крыльца. Он сам без трусов, его тощие белые ноги. Глупая физиономия Линии с раскрытым ртом.
«Голышом почти!»
Он ее ненавидел.
Первые месяцы в Балтиморе, вспоминая об этом, он морщился и резко вздергивал головой, точно пытаясь вытрясти оттуда постыдные сцены. Но постепенно память о случившемся меркла. Джуниору и без того было о чем подумать. Как преуспеть в жизни, например. Разобраться, как оно все здесь устроено. Свыкнуться с тревожным горизонтом новых краев – всюду, куда ни глянь, скопища низких, тесно слепленных домов вместо плечистых фиолетовых гор, что служили ему раньше верной защитой.
К тому времени он уже понял, что мистер Инман вряд ли сдал бы его полиции. Сам же сказал: не желает позорить семью. Джуниору всего-то и требовалось, что держаться подальше от Инманов, ну и может, пару раз пустить в ход кулаки, случись очутиться где не надо. Но, даже осознав это, он не собрал вещи и не отправился домой. Во-первых, он на удивление легко забыл своих родных. По-настоящему любил одну только мать, но та умерла, когда ему едва исполнилось двенадцать. Отец после ее смерти озлобился, а с братьями и сестрами, старшими, причем намного, Джуниор никогда не был близок. Искал ли он, по существу, предлога сбежать от них от всех? Но что гораздо важнее, он успел узнать, что такое настоящая работа – та, которой гордишься, ради которой охотно вскакиваешь по утрам с кровати.
Расспрашивая на лесоскладе про Беду, Джуниор втайне рассчитывал найти хоть какую-то работенку Беда всегда казался ему интересной личностью. Он очень серьезно относился к древесине и прозвище свое получил неслучайно. Лишь завидев его грузовик, рабочие принимались добродушно ворчать, знали: сейчас он начнет осматривать каждую доску так дотошно, будто выбирает ее себе в жены. Будет проверять, чтобы нигде ни сучка ни задоринки, дырки, грубо обломанного торца или убожистого рисунка. (Такое он использовал слово: «убожистый».) Беда изготавливал красивую мебель, потому и привередничал. Работал сначала на фабрике в Хайпойнт, но ему не понравилось, и он уволился, обосновался в Перривилле, где жила семья его жены. Однако не раз и не два говаривал мужикам на лесоскладе, что взаправду подумывает уехать из Перривилля и махнуть на север – там, дескать, лучше спрос на его товар.
