Додд испуганно обернулся.
– Это ты покрасил качели?
– Ну да.
– На кой? Кто разрешил?
Додд, человек очень бледный, лысый, с белесыми бровями и ресницами, побагровел – веки покраснели, словно вот-вот заплачет – и пробормотал:
– Линии.
– Линии!
– Вы что, не знали?
– А где ты встречался с Линии? – грозно спросил Джуниор.
– Она вчера вечером позвонила. Попросила купить ведерко шведской синей, глянцевой, и покрасить качели. Я думал, вы в курсе.
– По-твоему, я сто лет охотился за твердой вишневой древесиной, платил невесть сколько и заставил тебя проморить ее ровно до того оттенка, что и пол на крыльце, только затем, чтобы потом замазать синей краской?
– Мне почем знать? Ну, думаю, бабы. Понимаете? – Додд развел руками с кистью и тряпкой.
Джуниор заставил себя глубоко вдохнуть.
– Точно, – сказал он. – Бабы. – Хихикнул, тряхнул головой. – Что ты с ними будешь делать? Только вот знаешь, Додд, – он вдруг словно протрезвел, – отныне ты подчиняешься исключительно моих приказам. Ясно?
– Понял, Джуниор. Я извиняюсь.
Додд по-прежнему чуть не плакал. Джуниор успокоил:
– Ладно, ничего. Поправимо. Бабы! – повторил он, хохотнул, развернулся, вышел и закрыл за собой дверь. Ему требовалось время, чтобы совладать с собой.
Она была его бич, его камень на шее. Той ночью в 1931-м, когда он приехал за ней на вокзал и увидел ее у входа – в сером пальто, неровно подшитом и слишком коротком для балтиморской зимы, и в шляпе с широкими волнистыми ПОЛЯМИ, даже и на его взгляд, жутко старомодной, – то ни к селу ни к городу подумал, что она похожа на древесную плесень. Кажется, всю соскреб, ан нет, снова вылезла.
Он почти уже не поехал за ней. Она позвонила ему в пансион, и он, услышав робкое «Джуни?» (больше никто его так не звал), сказанное тонким тягучим голосом, сразу понял, кто это, и сердце его оборвалось и упало куда-то вниз тяжелым камнем. Так и подмывало шваркнуть трубку. Но что толку – все равно попался. Она раздобыла телефон его хозяйки. Одному богу известно как.
Он буркнул:
– Что?
– Это я! Линии Мэй!
– Чего тебе?
– Я в Балтиморе, представляешь? На вокзале! Не мог бы ты меня забрать?
– Зачем?
Секундная пауза. А потом:
– Зачем? – переспросила она, сразу растеряв всю бойкость, и заныла: – Пожалуйста, Джуни, мне страшно. Тут кругом цветные.
– Цветные тебе ничего не сделают, – отрезал он. (В их краях цветных и не видывали.) – Притворись, что не замечаешь, и все.
– Что же мне делать, Джуниор? Как я тебя найду? Ты должен приехать за мной.
Ничего он ей не должен. Она не имеет права ничего от него требовать. Между ними ничего не было. Точнее, было, но – худшее, что случалось с ним в жизни.
Однако он уже понимал, что не сможет просто так бросить ее одну на вокзале. Она же беспомощная, как цыпленок.
Кроме того, в нем крохотным росточком уже пробивалось любопытство. Человек из родных мест! Здесь, в Балтиморе, где ему и поговорить-то не с кем.
Поэтому в конце концов он все же сказал:
– Ну… жди тогда.
– Ой, Джуни, скорее!
– Стой у входа. Выйди через главную дверь и жди, когда я подъеду.
– У тебя машина?
– Естественно. – Джуниор постарался, чтобы это прозвучало небрежно.
Он поднялся к себе за пиджаком. А когда спускался обратно, хозяйка высунула голову из двери своей гостиной. Ее странно золотые волосы вились совершенно непонятными кудряшками – круглыми и плоскими, будто пенни, прилепленные к вискам.
– Все в порядке, мистер Уитшенк? – спросила она.
– Да, мэм. – Джуниор в два шага пересек холл и вышел.
В то время его пожитки целиком укладывались в небольшой чемодан, однако он владел каким-никаким автомобилем. «Эссекс 1921». Купил у коллеги-плотника за тридцать семь долларов еще в самом начале трудных времен, когда всех их поувольняли с работы. Он оправдывал расход тем, что машина поможет в поисках заработка, и так оно и вышло, несмотря на бесчисленные поломки и выкрутасы «эссекса». Сейчас, возрождая к жизни холодный мотор, Джуниор жалел, что не посоветовал Линии ехать на трамвае. Хотя она не справилась бы. Трамвай ей в диковинку. Обязательно заплутала бы где-нибудь. Он и не представлял, как она сумела самостоятельно добраться сюда на поезде – с пересадкой в Вашингтоне, и до этого еще сколько!
Он жил в районе мельниц, к северу от вокзала, – довольно далеко к северу, говоря правду. И теперь срезал к улице Сент-Пол и словно бы вразвалку потрусил между двумя рядами тускло освещенных домов, время от времени наклоняясь вперед и протирая ветровое стекло, запотевавшее от его дыхания. Наконец миновал Пенн-стейшн и повернул направо, на улочку, идущую вдоль внушительных колонн здания вокзала. Линии он заметил сразу – она стояла там одна, испуганная, бледная, и нервно вертела головой. Но Джуниор не остановился. Почти не сознавая, что делает, он прибавил скорость, еще раз свернул направо, на Чарльз-стрит, и направился обратно домой. Однако в середине первого же квартала представил, как при встрече разгладился бы ее лоб, как она сразу успокоилась бы и каким бывалым и опытным он представился ей, подъехав в своем красном «эссексе». Развернулся, опять проехал вдоль колонн и на этот раз подкатил к стоянке. Медленно затормозил, сидел и смотрел на Линии. Та подхватила картонный чемодан и торопливо открыла дверцу машины.
– Ты уже проезжал мимо меня? – едва сев, спросила она возмущенно.
Вот так. Раз! – и он мигом лишился всех преимуществ.
– Я уже собирался спать, – произнес он почему-то жалобно. – Я ужасно сонный.
– Ой, бедный Джуни, прости. – Она перегнулась через чемодан и поцеловала его. Губы были теплые, но пахло от нее морозом. И еще, смутно, чем-то, для него прочно связанным с домом, вроде как жареным беконом. Настроение вдруг упало.
Но потом он запустил двигатель, стал переключать передачи и вновь обрел контроль над собой.
– Не понимаю, зачем ты приехала, – сказал он.
– Не понимаешь, зачем я приехала? – эхом повторила она.
– И не знаю, куда тебя девать. У меня нет денег тебе на гостиницу. Или, может, у тебя есть?
Если и были, она не призналась в этом.
– Отвези меня к себе домой. – Линии как будто требовала.
– Нет уж. Моя хозяйка сдает комнаты только мужчинам.
– Проведи тайком.
– Что? Провести тайком в свою комнату?
Она кивнула.
– Да ни за что, – бросил он.
