Я прошел в комнату и, покопавшись на полке, достал «Исповедь Президента» в аллергенной обложке оранжевого цвета. В середине книги сиротливо жались друг к другу две стодолларовые бумажки. На черный день. Двести долларов да сто пятьдесят рублей, завалявшихся в кармане куртки, – это все, чем я располагал.
Часы показывали без чего-то три. Я еще успею. Сегодня я успею все.
Букет был шикарным и дорогим, как донорская почка. В активе на сотню меньше, зато в руках – семь пурпурных, с розовыми прожилками, гвоздик, таких больших и бодрых, что их хотелось надкусить.
У меня оставалось на шампанское, однако я решил воздержаться. Не из жадности, а потому, что не знал, как на это посмотрит Людмила. Бутылку заменила маленькая коробка конфет, наверняка чистая соя, но тут уж выбирать не приходилось – все мои накопления вылетели в трубу. Я поймал такси, но услышав цену, лишь улыбнулся.
У Люси пахло чем-то вкусным, и еще до того, как ее увидеть, я уже знал: здесь живут счастливые люди.
Людмила сияла радостным ожиданием. Неужели?.. Нет, конечно. Спустя мгновение ее взгляд уже не выражал ничего, кроме растерянности. Люся ждала не меня.
– Ты? – Сказала она самое банальное и бессмысленное.
– Здравствуй, – ответил я, неожиданно для себя сознавая, что не могу смотреть ей в глаза. – Можно я зайду? Я на минутку.
– Проходи.
В квартире было уютно: старенький линолеум вымыт до блеска, дыра перед самой дверью заботливо подклеена. На стенах вместо засаленной бахромы – новые обои. И три пустые тарелки на столе.
– Ой, вот, – спохватившись, я вручил Люсе цветы и, чуть погодя, конфеты.
Оставшийся в руке полиэтиленовый пакет я положил на пол. Это – потом.
– А пузырь? – Спросила она требовательно.
Меня охватила досада. Значит, все-таки… Я осмелился посмотреть ей в лицо, и увидел в нем горькую усмешку.
– Да, Люся. Ты имеешь право меня ненавидеть, – ноги задрожали, и мне пришлось прислониться к стене. – Я чего, собственно, приперся… Чтобы сказать, что до меня дошло. Только теперь.
– Длинная у тебя шея, – заметила она без всякого выражения. – А что же раньше? Боялся испачкаться?
Я промолчал. Пусть. Пусть говорит, если от этого ей становится легче.
– Ты меня не простишь, такого не прощают. Но если я признаюсь, что в одной сволочи проснулось… что-то…
– Сволочь, – согласилась она. Потом медленно прошептала. – Наверное, сегодня одним подонком стало меньше.
Люся отвернулась к стене и еще через минуту добавила:
– Но забыть я не смогу.
Дверь открылась, и на пороге показался Кнут. Я должен был удивиться, но я этого не сделал. Я почему-то знал, что увижу его у Людмилы.
– Мишка? Привет! – Кнут снял плащ, разулся и влез в смешные мохнатые тапочки. – А у меня как раз с собой бутылка.
– Нет, Саша, я уже ухожу.
– Погоди, у меня для тебя кое-что есть.
Шурик скрылся в комнате, а я торопливо сунул Люсе пакет.
– Здесь подарок для Ксюши. Для Оксаны то есть.
Она украдкой заглянула внутрь и испугалась:
– С ума сошел?
– Не возникай. Это не тебе.
– А что я Сашке скажу? Дубленка – не носки. Где я ее взяла?
– Не волнует. Выкрутишься.
– Ой, Миша, спасибо тебе. Но все-таки зря.
– Мечты должны сбываться – хотя бы изредка. Я еще спросить хотел… Извини, что напоминаю.
– Ну, – она угадала тему и сразу помрачнела.
– В каком году? У меня в последнее время все перепуталось.
– В девяносто восьмом. Ему сейчас было бы восемь – на год меньше, чем Оксане.
Кнут вернулся с пухлой пачкой бумаги.
– Я тут роман закончил, хочу, чтоб ты прочитал.
– С каких это пор я стал твоим редактором?
– Возьми, возьми.
– «Только счастье», – прочитал я на первой странице.
– Вот, хотя бы, название. Не нравится оно мне. Крутится что-то, а ухватить не удается.
– Только счастье, – не спеша повторил я, делая вид, что пробую слова на вкус. – А если перевернуть? Скажем, «Ничего, кроме счастья».
– Блеск! – Воскликнул Кнут. – Я говорил, что ты гений! Ну что, почитаешь?
– Нет, Саша. Не обижайся, у меня сейчас дел по горло.
Погода неожиданно наладилась: от утреннего снега с дождем остались лишь подсыхающие лужи, из-за облачка осторожно выглянуло еще теплое солнце.
Во дворе ребятишки жгли костер. Руководил паренек лет четырнадцати, несколько мальчишек помладше важно расхаживали вокруг огня, периодически грея руки. Им очень хотелось быть похожими на взрослых.
Неожиданно для самого себя я бросил в костер пару сырых веток.
– Дядя Миша, такие плохо горят. Вон там, под навесом, хворост лежит.
Я вздрогнул и обернулся. Говорила девочка лет десяти.
– Тебя зовут Оксана, правда?
– Ксюша, – уточнила она. – А я вас помню, дядя Миша.
– Можно просто Миша, – глупо пошутил я.
– Просто Миша, – не моргнув, ответила она и улыбнулась.
Эту улыбку я знал.
– В школе хорошо учишься? – Спросил я первое, что пришло в голову.
– Нормально, – Ксюша казалась разочарованной.
Я сунул руку в карман.
– Миша, хворост под навесом, – снова ее голос. И ее интонация.
Пальцы наткнулись на дискеты. Нет, ничего не изменить. Я бросил дискеты в костер и быстро пошел прочь. Потом остановился и помахал девочке рукой.
– До свидания, Ксюша. Расти большой.
И, проклиная свой язык, добавил:
– Большой и красивой.
– Счастливо, Миша, – сказала она вслед.
* * *
К тому времени как я вернулся домой, уже стемнело. Котлован на пустыре переполнился, и плавучий мусор разбрелся по всей округе. Огонек единственного фонаря отражался в гладкой воде, как луна. Тени от пивных банок были похожи на безымянные могилы.
Я достал машинку. Три ряда круглых пуговок и большая ребристая кнопка посередине. И еще маленькое окошко. Что в нем светится? Тьма.
В нем вчера, и оно уже состоялось. Вчера – это хрустальный мост, на котором мы стоим. Он выдержит все, кроме попытки его переделать. Там, в окошке, смутное, невысказанное завтра. Что это такое? Никто не знает, потому что его еще нет.
Подул ветер, и лужа покрылась искрящейся рябью. Я взвесил машинку в руке. Вода глухо булькнула и тут же замерла.
