Но он-то не умер. А вот Мисюк…
Мисюк убит. И это убийство Мисюка будут расследовать. И узнают, что он был вечером в «Пикассо», что ушел оттуда не один, а в компании с парнем – темноглазым таким, симпатичным, ну, с тем самым, который здесь танцует иногда.
Как был парень одет? Вроде бы в кожаную курточку. Ах, в кожаную курточку? Не в ту ли самую, которая висит на вешалке в квартире убитого? А на его ножонках танцевальных что было? Ботиночки? О-очень хорошо. И ботиночки имеют место быть в той же самой квартире, и черный свитерок, и майка, которая ближе к телу.
«Гражданин Кудрявцев Сергей Николаевич? Ваши вещички? Признаете, значит… Ну, раз признаете, то пройдемте для выяснения обстоятельств происшествия. А вы, мамаша, сушите сухари!»
Мама… что будет с мамой? Никто так Сережку не любил, как она, и он так никого не любил, ну, может, только Майю. Ох, вот про кого он забыл! А с Майей-то что будет?! Они этого не перенесут, эти две самые главные женщины в жизни Сергея. Наверное, если бы он даже погиб, это для них было бы легче. Сначала труднее, а потом легче. Смерть, она такая… безвозвратная. Мертвые сраму не имут! А срам его, позор его… видеть его за решеткой, наголо остриженным, слышать бесцеремонные речи какого-нибудь наемного трепача-адвоката о мальчике, оберегавшем свою чистоту и поэтому убившем старого распутника…
Но все будут думать даже против воли: было это все-таки? Или не было? Успел Мисюк? Или не успел?
Мама будет думать, отец, Майя. Девчонки, девочки, с которыми он танцевал, кокетничал, целовался, которые обожали его, расплывались при встречах в обалделых улыбках, смотрели на него плывущими от нежности глазами, и он на них смотрел…
Ему теперь не отмыться. И не пережить.
Господи, почему же все это так поздно в голову пришло? Почему не в те минуты, когда был практически на набережной? Волга – она совсем рядом была, под откосом. Скатиться с обрыва, еще перемахнуть полоску асфальта – и сигануть с гранитного парапета ласточкой… улететь навсегда.
Просто. Быстро. И все бы уже было позади.
А сейчас надо что-то придумывать, веревку искать, что ли…
От ужасной этой мысли вскочил, кинулся из комнаты. Гаврюша залаял, бросился следом, словно пытался удержать.
Не удержишь, лучше не путайся под ногами, от твоей шерстяной, кудлатой любви еще тяжелее.
Нет, он не хочет болтаться под потолком с вытаращенными глазами… Газ открыть, голову в духовку? А если дом рванет потом? Мало того, что его хоронить, да еще и все пропадет у родителей – квартира, вещи, деньги в тайничке, да и у скольких людей добро пропадет!..
Вены перерезать, залезть в ванну, уснуть? Долго. Еще передумаешь, испугаешься, начнешь сам себе «Скорую» вызывать. Приедут, спасут. В психушку увезут. Адвокат на процессе скажет: парнишка, мол, невменяемый был. Вообще он со сдвигами, вон, кончать с собой собирался…
Лучше не вены, лучше горло перерезать. Знать бы только, куда ножиком ударить, чтоб побыстрей все кончилось.
Сергей зашел на кухню, выбрал в мамином столовом наборе самый острый нож, еще поправил его немножко на точиле. Ужасно вжикало лезвие…
Гаврюша, который таскался следом, как пришитый, сел рядом. Есть в собаках, в их безропотной преданности что-то, от чего порою бывает невыносимо. Нестерпимо! Может, Гаврюша умрет на его могиле…
Нет, надо запереть пса на кухне. Он не должен видеть!
Сергей покрепче закрыл кухонную дверь. Боясь передумать, бросился в комнату, встал перед зеркалом, нащупывая на шее, где именно бьется пульс. С силой надо ударить, наверное. Как можно резче! Главное, не промахнуться.
Глянул в зеркало… ну и вид. Глазищи провалились, вокруг черные круги, глаза натурально в четыре раза больше стали. Кто это ему говорил, какая-то дамочка из тех, что на индивидуалки ходят: «Вы, моя радость, – романтический герой!»
Сейчас он точно романтический герой, даже кончать с собой собрался.
Интересно, как он будет выглядеть в гробу? Бледный? Желтый? Страшный? Или останется красивым? Хорошо бы… тогда как-то не так жутко было бы…
Ну все, все, хватит собой бесконечно любоваться! И так всю жизнь в зеркало смотрел – досмотрелся. Решил, так делай! А мысли мешают – так телевизор включи, чтоб орал погромче. Эх, сейчас бы какую-нибудь музыку веселую, самбу, например, а еще лучше – пасодобль, чтобы уйти красиво!
Не глядя, ткнул в какую-то кнопку на пульте, надеясь, что заиграет музыка, – и застыл с нелепо вывернутыми руками: в правой занесенный нож, в левой – простертый к телевизору пульт.
– …потому что мы ставим не Чехова какого-нибудь, а Булгакова! Здесь следует ожидать всего, всего самого неожиданного. Вот вы мне говорите: «Зрительская масса требует объяснений!» – Хохоток. – А что я могу объяснить? Читайте роман. Там есть сцены с обнаженкой? Есть. Почему их не может быть в спектакле? То меня, главное дело, упрекают за то, что я слишком вольно отношусь к булгаковскому тексту, то поедом едят, когда я намерен строго следовать букве романа. Уж как-нибудь договоритесь между собой!
Засветился экран…
Мисюк («Зови меня просто Эмиль!») сидел в первом ряду зрительного зала ТЮЗа, совершенно там, где он сидел вчера, когда перед ним выплясывали Сережа и Майя. Он был одет в тот же, что и вчера, обтягивающий пиджак, делавший его похожим на толстую женщину, и физиономия у него была такая же бабья, обрюзгшая. Бестолковая «Ни-на» точно так же маячила слева за своим столиком, а рядом толпились Азазелка, Сперматозоид и этот, как его, «Было-десять-часов-утра». Можно, можно подумать, что запись сделана вчера, однако вчера не было на лбу у Мисюка этой громадной шишки, заклеенной толстым слоем пластыря.
Мисюк отвернулся от сидящей рядом черноволосой, коротко остриженной телевизионной дамы, похожей на большую красивую змею, и поглядел прямо в камеру, встретившись глазами с Сергеем.
Сергей выронил нож.
– Прошу прощения за свой вид, – приветливо сказал брудер Эмиль. – Но вчера я до глубокой ночи не мог уснуть, все обдумывал вариант сегодняшней сцены. Была даже бредовая мысль вставить туда сольный номер танцевальный, что-то вроде танго. Мне показалось, это будет недурно, именно мужское соло, ведь танго – это в принципе танец мужской, то есть начинался в Аргентине как чисто мужской, а потом уже туда приплелась женская партия. Я был так увлечен этой мыслью, что даже начал как бы танцевать, да настолько увлекся, что крепко налетел на косяк! – Он изящно коснулся лба. – Ну и, видимо, этот удар сыграл свою благотворную роль. Так сказать, в глазах у него помутилось, но в голове, безусловно, прояснилось. – Мисюк выставил пухлые ладошки: – Никакого мужского танго не будет. Женского тоже. Работаем строго по плану. А сейчас прошу прощения… Нам надо вернуться к работе.
Кадр сменился. Возникла ведущая «Новостей» на канале «Око Волги»:
– Вы смотрели интервью, которое буквально час назад наш корреспондент Тамара Шестакова взяла у скандально знаменитого режиссера Эмиля Мисюка, который ставит в нашем ТЮЗе спектакль «Мастер собачьего сердца» – некий гибрид по мотивам двух известных булгаковских романов. Продолжаем наш выпуск новостей…
