* * *
Сегодня, принимая во внимание стоимость некоторых из этих картин, понадобился бы бронированный автомобиль с полицейским эскортом. Я и тогда считал их ценными, но не настолько, нет, не настолько. И, уж конечно, мнe не хотелось складывать их в амбар, где много лет хранилась картошка, а поэтому была сплошная грязь, плесень, бактерии и грибок, а ведь все это так и липнет к картинам.
Вместо этого я арендовал сухое, чистое, запирающееся помещение в фирме «Все для дома». Хранение и доставка, неподалеку отсюда. Арендная плата годами съедала большую часть моего дохода. Да и от привычки помогать в беде своим приятелям-художникам я не отказался и ссужал им все, что имел или мог раздобыть, принимая в уплату долга картины. Главное, Дороти их не видела. Каждая картина, которая покрывала долг, прямо из студии нуждающегося художника переправлялась на склад конторы «Все для дома».
Когда мы с Китченом, наконец, вынесли все картины из дома, она сказала на прощанье:
– Одно нравится мне в Хемптоне – повсюду здесь указатели «Городская свалка».
Будь Китчен настоящим Фредом Джонсом, он вел бы грузовик. Но в нашей паре он безусловно был пассажиром, а шофером я. Его с детства возил шофер, так что он не раздумывая сел на место пассажира.
Я болтал о своей женитьбе, о войне, о Великой депрессии и о том, что мы с Терри старше большинства ветеранов.
– Давно уж надо было мне жениться и осесть. Но когда возраст был для этого подходящий, не мог я этого сделать. Каких вообще женщин я знал тогда?
– В фильмах все, вернувшиеся с войны, примерно наших лет и старше, – сказал Терри. Это правда. В фильмах редко показывали мальчишек, которые в основном и вынесли на себе тяжелые наземные бои.
– Верно, – сказал я, – а киноактеры чаще всего войны и не видели. После изнурительного дня перед камерами, стрельбы холостыми патронами, когда ассистенты разбрызгивают вокруг кетчуп, актеры возвращаются домой к женам, детям и своему бассейну.
– Потому-то молодым и будет казаться, что наша с тобой война кончилась лет пятьдесят назад, – сказал Китчен, – из-за немолодых актеров, холостых патронов и кетчупа.
Им и казалось. Им и кажется.
– Вот увидишь, из-за этих фильмов, – предсказал он, – никто и не поверит, что на войне дети сражались.
* * *
– Три года из жизни вон, – сказал Терри о войне.
– Забываешь, что я пошел в армию еще до войны, – сказал я – Для меня – минус восемь лет. Вся юность мимо, а до сих пор так, черт возьми, хочется ее.
Бедная Дороти думала, что выходит за зрелого, добро-порядочного отставника. А получила жуткого эгоиста и шалопая лет девятнадцати!
– Ничего не могу с этим поделать, – сказал я. – Душой понимаю, что плоть мерзости делает, и сокрушаюсь. А плоть все выкидывает да выкидывает мерзкие, поганые штучки.
– Какие еще душа и плоть? – переспросил Терри.
– Моя плоть и моя душа.
– Они что, у тебя по отдельности?
– Да уж надеюсь, – рассмеялся я. – Жутко подумать, что придется отвечать за то, что плоть выкидывает.
Я рассказал ему, но уже почти не шутя, как вижу душу людей, и свою тоже, в виде светящейся внутри тела неоновой трубочки. Трубочка только получает информацию о том, что происходит с плотью, над которой у нее нет власти.
– И когда люди, которых я люблю, совершают ужасные поступки, я их просто свежую, а потом прощаю, – сказал я.
– Свежуешь? Это что такое?
– То, что делают китоловы, вытащив тушу кита на борт. Сдирают шкуру, отделяя мясо и ворвань, так, что остается один скелет. И я мысленно делаю то же самое с людьми – отделяю плоть, чтобы видеть только душу. Тогда я им прощаю.
– Где ты выкопал это слово – свежевать?
– В «Моби Дике»
[7]
с иллюстрациями Дэна Грегори.
* * *
Китчен рассказывал о своем отце, который, кстати, еще жив и только что отпраздновал сотый день рождения. Представьте себе!
Он обожал отца. Говорил, что ни в чем не хотел бы его превзойти.
– Не желаю этого, – сказал он.
– Чего не желаешь?
– Превзойти его.
Когда он учился в Йельской юридической школе, рассказал Терри, там читал лекции Конрад Эйкен
[8]
, который утверждал, что дети одаренных отцов выбирают одну из сфер отцовской деятельности, но, как правило, ту, в которой отец слабее. Отец Эйкена был блестящим врачом, политиком, изрядным ловеласом, а в придачу воображал себя поэтом.
– Но в поэзии, – сказал Китчен, – он был не силен, и Эйкен выбрал поэзию. Никогда бы так не поступил со своим стариком.
* * *
А вот как он с ним поступил через шесть лет – выстрелил в него из пистолета на дворе китченовской лачуги в шести милях отсюда. Терри тогда напился, как обычно, а отец в сотый раз начал уговаривать его пройти курс лечения от алкоголизма. Невозможно это доказать, но выстрелил он только в знак протеста.
Когда Китчен увидел, что пуля угодила в отца – на самом деле только оцарапала ему плечо, – ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло себе в рот и застрелился.
Несчастный случай.
* * *
Именно во время нашего с Терри судьбоносного путешествия я впервые увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую вторую жену. Я вел переговоры об аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником, который тогда казался мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, – но вот когда после смерти Фербенкса я женился на его вдове, оказалось, модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.
Эдит – пророческая картина! – появилась с прирученным енотом на руках. Поразительно, как приручала она чуть ли не любое животное, с безграничной нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки жизни. И со мной она поступила так же, когда я отшельником жил в амбаре, а ей был нужен новый муж: она приручила меня стихами о природе и вкусными вещами, которые оставляла перед моей раздвижной дверью. Не сомневаюсь, своего первого мужа она тоже приручила и относилась к нему нежно и снисходительно, как к несмышленому зверьку.
Она никогда не говорила, каким зверьком считала его. Но что за зверек был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при полном параде, в костюме от Изи Финкельштейна, она подвела меня к своей родственнице из Цинциннати и говорит:
– Познакомься с моим ручным енотом.
* * *
