А немного позже продолжал:
– Маскировкой, естественно, лучше всего заниматься художникам, я пока единственный художник в Инженерном корпусе, но, наверно, наберут и других.
* * *
Срабатывала ли эта вкрадчивая и ловкая левантийская приманка? Судите сами.
Покрывало с картины торжественно сняли на церемонии отставки генерала. Я закончил строевую подготовку и получил звание обученного рядового. Самый обыкновенный солдат с устаревшей винтовкой «Спрингфилд», я стоял в строю перед задрапированным помостом, где был установлен мольберт с портретом, а генерал держал речь.
Он говорил об аэрофотосъемке и о том, что обязанность саперов – обучить все службы маскировочным работам. Он объявил, что, согласно его последнему приказу, все солдаты и сержанты, имеющие «художественные навыки», приписываются к вновь созданному маскировочному подразделению под командой – вы только послушайте: – «Старшего сержанта Рабо Карабекяна. Надеюсь, я правильно произнес его имя?»
Правильно, еще как правильно!
* * *
Я служил старшим сержантом в форте Бельвуар, когда прочел в газете о смерти Дэна Грегори и Фреда Джонса в Египте. Мерили не упоминалась. Хоть они и носили итальянскую военную форму, но были штатскими, и обоим посвятили почтительно написанные некрологи, ведь Америка тогда еще не вступила в войну. Итальянцы еще не были врагами, а англичане, убившие Грегори и Фреда, еще не были союзниками. В некрологе, помню, говорилось, что Грегори, наверно, – самый известный художник за всю историю Америки. Фред отправлялся на Страшный суд асом первой мировой войны, хоть им и не был, и пионером авиации.
Меня, разумеется, больше всего интересовала Мерили. Она еще молода, по-прежнему красива, и, конечно, найдет кого-нибудь побогаче меня, кто о ней позаботится. В моем положении мечтать о ней не приходилось. Военным платили мало, даже старшим сержантам. И не предвиделось распродажи Святых Граалей со скидкой в гарнизонном магазине.
* * *
Моя страна, наконец, тоже начала воевать, как и все остальные; меня произвели в лейтенанты, и я служил, можно сказать, воевал в Северной Африке, Сицилии, Англии и Франции. В конце концов пришлось сражаться и на границе Германии, я был ранен и захвачен в плен, не сделав и выстрела. Та самая белая вспышка – и все.
Война в Европе кончилась 8 мая 1945 года. Русские еще не успели захватить наш лагерь военнопленных. Меня вместе с сотнями офицеров из Великобритании, Франции, Бельгии, Югославии, России, из Италии, которая перешла на сторону бывших врагов, из Канады, Новой Зеландии, Южной Африки и Австралии, словом, отовсюду отправили этапом из лагеря на еще не захваченную территорию. Однажды ночью наши охранники исчезли, и мы проснулись на краю огромной зеленой долины, где теперь проходит граница между Восточной Германией и Чехословакией. Внизу, в долине, было тысяч десять людей – выжившие в лагерях смерти, угнанные в Германию на работы, сумасшедшие, выпущенные из лечебниц, уголовники, выпущенные из тюрем, пленные офицеры и солдаты всех армий, воевавших против Германии.
Какое зрелище! Запоминается на всю жизнь! Но и это еще не все: в долине этой были и последние остатки гитлеровской армии, в изодранной в лохмотья форме, но с орудиями убийства, в полном боевом порядке!
Незабываемо!
26
Кончилась моя война, и моя страна, где единственный человек, которого я знал, был китаец из прачечной, полностью оплатила косметическую операцию на том месте, где когда-то у меня был глаз. Ожесточился ли я? Нет, просто был обескуражен, так же – теперь я это понимал, – как и Фред Джонс в свое время. Ни ему, ни мне возвращаться было некуда.
Кто оплатил операцию в госпитале форта Бенджамен Харрисон, под Индианаполисом? Высокий тощий мужчина, суровый, но справедливый, откровенный, но проницательный. Нет, не Санта Клаус, чьи изображения, которые на Рождество вы видите во всех торговых галереях, в основном копируют рисунок Дэна Грегори из журнала «Либерти», сделанный в 1923 году.
Нет, на Санта Клаус, а Дядя Сэм.
* * *
Я уже говорил, что женился на медицинской сестре из своего госпиталя. Говорил, что у нас два сына, которые больше со мной не разговаривают. Они теперь даже не Карабекяны. Они официально поменяли фамилию на Стил: их отчим – Рой Стил.
Однажды Терри Китчен спросил меня, зачем я женился, раз уж так обделен даром семьянина.
– В послевоенных фильмах все женились, – не думая ответил я.
Разговор этот происходил лет через пять после войны.
Мы, должно быть, валялись на раскладушках, я купил их для студии, которую мы сняли около Юнион-сквер. На этом чердаке Терри не только работал, но и жил. Я тоже завел привычку проводить там две или три ночи в неделю, когда обнаружил, что не очень-то мне и рады в квартире на цокольном этаже неподалеку, где жили жена и дети.
* * *
Чем могла быть недовольна моя жена? Я бросил работу агента по страхованию жизни в фирме «Коннектикут Дженерал». Почти все время я был отравлен не только алкоголем, но страстью к закрашиванию огромных полотен одноцветным Дура-Люксом. Арендовал картофельный амбар и сделал основной взнос за дом на Лонг-Айленд, где тогда никто не жил.
И в разгар этого семейного кошмара пришло заказное письмо из Италии, где я никогда не был. Меня просили приехать во Флоренцию, оплачивали расходы, чтобы я выступил свидетелем в суде по делу о двух картинах, Джотто и Мазаччо, которые американские солдаты изъяли у немецкого генерала в Париже. Картины эти передали в мое подразделение экспертов, чтобы внести их в список и отправить на склад в Гавр, где специально упаковывали и хранили произведения искусства. Генерал, ясное дело, украл их из частного дома, когда гитлеровская армия отступала через Флоренцию на север.
Упаковкой в Гавре занимались итальянские военнопленные, до войны работавшие по этой части. Один из них ухитрился переправить обе картины жене в Рим, где тайно хранил их, не показывая никому, кроме ближайших друзей. Настоящие владельцы пытались вернуть картины через суд.
Итак, я отправился во Флоренцию, а в газетах, в связи с процессом, замелькало мое имя, поскольку за переправку картин из Парижа в Гавр отвечал я.
* * *
У меня была тайна, которую я до сих пор никому не выдал: кто был иллюстратором, навсегда им и останется. И так уж получалось, что за своими композициями из выдавленных цветных полос, наложенных на огромное ровное поле Сатин-Дура-Люкса, я всегда видел какую-нибудь историю из жизни. Она приходила в голову сама собой, как незатейливая затасканная мелодия, а придет – уж не отделаешься: кладу полосу и вижу за ней душу, сущность какого-нибудь человека, а то и животного.
Я выдавливал полосу, а неумирающий голос иллюстратора нашептывал, например: оранжевая полоса – душа полярного исследователя, оставшегося в одиночестве, а белая – душа полярного медведя, который на него сейчас кинется.
