Подумать только, как много я терял: собственную комнату, приличную еду три раза в день, занимательные поручения, позволявшие странствовать по всему городу, наконец, общество прелестной Мерили, с которой я проводил массу времени.
Дураком бы я был, если б ради самолюбия пожертвовал своим счастьем!
* * *
Когда умерла кухарка-гермафродит, Сэм By, китаец из прачечной, захотел поработать у нас на кухне, и его наняли. Сэм By великолепно готовил – и обыкновенные американские блюда, и изысканные китайские, а кроме того, как и раньше позировал, когда Грегори писал матерого преступника Фу Манчу.
* * *
Снова в настоящее:
Цирцея Берман сегодня за ленчем сказала, что, раз занятия живописью доставляли мне такое удовольствие, надо снова начать писать.
Покойная Эдит как-то тоже дала мне этот совет, и я ответил миссис Берман так, как в свое время Эдит: «Я сделал все посильное, чтобы не относиться к себе серьезно».
Она спросила, что доставляло мне больше всего радости в профессиональной жизни, когда я занимался только искусством: первая персональная выставка, продажа картины за огромную сумму, дружба с собратьями по кисти, похвала критиков, – что?
– Мы много говорили об этом в свое время, – ответил я, – И сошлись на том, что если нас с холстами да красками посадить в индивидуальную капсулу и забросить в космос, то у нас все равно останется то, что мы любим в живописи, – возможность наносить краску на холст.
Я в свою очередь спросил ее, что всего радостнее для писателя: прекрасная рецензия, колоссальный аванс, экранизация, или когда видишь, как твою книгу читают, – что?
И она сказала, что тоже была бы счастлива, если б ее посадили в капсулу и забросили в космос, но при условии, что с ней законченная набранная рукопись и в придачу кто-нибудь из издательства, где она печатается.
– Не понял, – сказал я.
– Для меня момент высшего наслаждения – когда я передаю рукопись своему издателю и говорю: «Вот! С этим покончено. Больше не желаю этого видеть».
* * *
Снова в прошлое:
Не одна Мерили Кемп была в западне, как Нора в «Кукольном доме», пока она не выкинула свой фортель. Я тоже был в западне. А потом понял: есть еще третий такой же – Фред Джонс. Казалось бы, красивый, величавый, гордится положением помощника великого художника Дэна Грегори, но и он – та же Нора.
После первой мировой войны жизнь Фреда Джонса все катилась и катилась под откос, но на войне у него проявился талант запускать в воздух платформы с крыльями с пулеметами. Когда он в первый раз поднял в небо эту штуковину – аэроплан, то, должно быть, испытал то же чувство, что и Терри Китчен, впервые взявший в руки пульверизатор. А второй раз Фред Джонс испытал то же чувство, когда всадил пулеметную очередь во что-то голубеющее перед ним и увидел, как летевший впереди самолет выписывает спираль из дыма и огня, а потом падает вниз и взрывается солнечной вспышкой.
Красота! Такая неожиданная, такая совершенная! И до чего легко достижимая!
Фред Джонс мне как-то сказал, что дымные росчерки, оставляемые падающими самолетами и продырявленными аэростатами, – это самое красивое, что он видел на свете.
А теперь мне кажется, что восторг, который вызывали у него дуги, спирали и дымовые пятна на небе, можно сравнить с ощущениями Джексона Поллока, когда тот видел, как растекаются капли краски на холсте, лежащем на полу студии.
То же чувство счастья! Только в том, что делал Поллок, недоставало самого привлекательного для толпы – самопожертвования.
* * *
Вот, по-моему, суть происходившего с Фредом Джонсом:
Авиаполк стал его домом – так же, как для меня в свое время саперная рота.
А потом его вышвырнули – по той же причине, что меня: он лишился глаза.
И если на машине времени я мог бы вернуться в Великую депрессию, то сделал бы себе, юнцу зеленому, страшное предсказание: «Эй ты, самоуверенный армянский мальчишка! Послушай-ка. Знаешь, почему Фред Джонс такой странный и такой мрачный? И сам будешь таким же – одноглазым ветераном, который боится женщин и не приспособлен к жизни на гражданке».
Тогда, в юности, мне было любопытно, каково это – без глаза, и я экспериментировал, прикрывая один глаз рукой. Смотрел одним глазом, но мир не казался таким уж обедненным. Я и сейчас не ощущаю, что отсутствие глаза – такая уж серьезная помеха.
Цирцея Берман буквально в первый же час нашего знакомства спросила, каково быть одноглазым. Ведь она может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно.
– Да нормально, – ответил я, – катаюсь как сыр в масле.
* * *
Вспоминаю Дэна Грегори: недаром У.С. Филдс называл его «недомерком-арапахо» – сам-то похож на индейца, а на побегушках у него Мерили и Джонс. Думаю, они бы замечательно подошли для иллюстрации Грегори к какому-нибудь рассказу из времен Римской империи: император, а за ним послушно ходит пара белокурых голубоглазых пленников-германцев.
Занятно, что пленником, которого Грегори всегда таскал за собой на людях, был Фред, а не Мерили. Фред сопровождал его на званые вечера, на лисью охоту в Виргинии, в круизы на яхте «Арарат».
Не вдаваясь в подробности, могу со всей определенностью сказать, что Грегори и Фред были мужчины как мужчины. Никакие не гомосексуалисты.
Уж не берусь судить, почему, но Грегори не имел ничего против наших с Мерили длинных прогулок по Манхеттену, во время которых на нее по три, четыре раза оборачивались прохожие. Видно, понять не могли, как такой юнец, явно не родственник, добился расположения этой удивительно красивой женщины.
– Все думают, у нас любовь, – сказал я однажды во время прогулки, и она ответила:
– Правильно думают.
– Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.
– Как ты думаешь, что такое любовь? – спросила она.
– Да я не знаю.
– Тогда знай, что лучшее в любви – бродить вот так и радоваться всему вокруг. Если ничего другого у тебя не будет, жалеть нечего.
И тут мы – наверно, раз в пятидесятый – отправились в Музей современного искусства. Уже около трех лет прожил я в Нью-Йорке, и мне было почти двадцать. Теперь я уже не был подающим надежды учеником. Я был наемным служащим у художника, и хорошо, что имел хоть такую работу. Множество людей охотились за любой работой и ожидали конца Великой депрессии, чтобы снова началась нормальная жизнь. Но пришлось пережить новую мировую войну, прежде чем началась нормальная жизнь.
Как она вам? Ведь у нас сейчас нормальная жизнь.
* * *
Но позвольте сказать вам, что жизнь казалась сущим адом в 1936 году, когда Дэн Грегори застукал нас с Мерили выходящими из Музея современного искусства.
