«Вот потрясающе», – подумалось тогда мне. Довольно долго все, что он говорил и делал, казалось мне потрясающим. Тогда я хотел стать таким же, как он, и, к сожалению, во многих отношениях стал.
* * *
Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей.
Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить.
– Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, – сказала Эллисон Уайт. – Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше.
* * *
Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:
– Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре.
* * *
Итак, я остался внизу совершенно один. Наверх я боялся пойти. Вообще не хотелось оставаться в доме, и я серьезно подумывал, не перебраться ли в картофельный амбар, не стать ли снова полудиким старым енотом, каким я был для покойной Эдит после смерти ее первого мужа.
Несколько часов бродил я по берегу – прошел до Сагапонака и обратно, возвращаясь памятью к бездумным спокойным дням, когда был отшельником.
На кухонном столе лежала записка от кухарки, извините, от Эллисон Уайт, что ужин в духовке. Я поел. Аппетит у меня всегда хороший. Немного выпил, послушал музыку. За восемь лет армейской службы я выучился одной очень полезной вещи: засыпать в любых условиях, что бы ни случилось.
Проснулся я часа в два ночи: кто-то теребил меня за шею, нежно так. Это была Цирцея Берман.
– Все уходят, – спросонья пробормотал я. – Кухарка уже предупредила. Через две недели они с Селестой уедут.
– Да нет же, – сказала она. – Я поговорила с ними, они останутся.
– Слава Богу! Но что вы им сказали? Ведь им все здесь так опротивело.
– Я обещала, что не уеду, и они тоже решили остаться. Вы бы шли в постель. К утру вы здесь закоченеете.
– Хорошо, – нетвердо сказал я.
– Мамочка уходила потанцевать, а теперь она снова дома. Идите баиньки, мистер Карабекян. Все в порядке.
– Я никогда больше не увижу Шлезингера, – пожаловался я.
– Ну и что с того? – сказала она. – Он никогда не любил вас, а вы – его. Неужто не знаете?
17
Этой ночью мы заключили нечто вроде контракта, обсудили его условия и срок: ей нужно то, мне это.
По соображениям, более понятным ей самой, вдова Берман предпочитает еще пожить, работая над книгой, здесь, а не в Балтиморе. По соображениям, более чем ясным для меня, я, увы, нуждаюсь в такой яркой личности, как она, чтобы жить дальше.
На какую главную уступку она пошла? Обещала больше не упоминать о картофельном амбаре.
* * *
Возвращаясь к прошлому:
Во время нашей первой встречи Дэн Грегори дал мне задание написать сверх реалистическое изображение его студии и после этого сказал, что я должен выучить очень важное изречение. Вот оно: «А король-то голый».
– Запомнил? А ну, повтори несколько раз.
И я повторил: А король-то голый, а король-то голый, а король-то голый.
– Прекрасное исполнение, – сказал он, – великолепно, высший класс. – Он похлопал в ладоши.
Как реагировать на это? Чувствовал я себя, как Алиса в Стране чудес.
– Хочу, чтобы ты произносил это так же громко и убедительно всякий раз, когда будут говорить что-то положительное о так называемом современном искусстве.
– Хорошо, – ответил я.
– Это не художники, а сплошь мошенники, психи и дегенераты, – сказал он. – А тот факт, что многие принимают их всерьез, доказывает, что мир свихнулся. Надеюсь, ты согласен?
– Конечно, конечно – ответил я. Мне казались убедительными его слова.
– Вот и Муссолини так думает. Я в восторге от Муссолини, а ты?
– Да, сэр.
– Знаешь, что прежде всего сделал бы Муссолини, приди он к власти в этой стране?
– Нет, сэр.
– Сжег бы Музей современного искусства и запретил слово «демократия». А потом объяснил бы нам, кто мы есть и кем всегда были, и направил бы все усилия на увеличение производительности. Или работай как следует, или пей касторку.
Примерно через год я осмелился спросить Дэна, кто же мы, американские граждане, такие, и он ответил:
– Избалованные дети, которым нужен строгий, но справедливый Дуче, чтобы растолковать, что мы должны делать.
* * *
– Рисуй все в точности, как есть, – говорил он.
– Да, сэр.
Он указал на модель клиппера, маячившего в сумерках на каминной доске.
– Это, мой мальчик, «Властелин морей», – сказал он, – который, используя только силу ветра, двигался быстрее большинства современных грузовых судов! Только подумай!
– Да, сэр.
– Когда ты нарисуешь все, что есть в студии, мы вместе проверим каждую деталь клиппера с увеличительным стеклом. Я укажу любую рейку в оснастке – и ты должен будешь сказать, зачем она и как называется.
– Да, сэр.
– Пабло Пикассо так никогда не нарисует.
– Да, сэр.
Он взял с оружейной полки винтовку «Спрингфилд» образца 1906 года, тогда это было основным оружием пехоты Соединенных Штатов. Была там и винтовка «Энфилд», основное оружие британской пехоты, примерно из такой вот винтовки его потом и убьют.
– Нарисуй эту замечательную пушечку так, чтобы я мог зарядить ее и убить грабителя.
Он указал на небольшой выступ около дульного среза и спросил, что это такое.
– Не знаю, сэр, – ответил я.
– Ствольная накладка, сюда крепят штык, – сказал он. И посулил, что мой словарь увеличится во много раз, а для начала надо выучить материальную часть винтовки, там все имеет свое название. От этой простой тренировки, которую в армии проходит каждый новобранец, мы перейдем к изучению всех костей, мышц, сухожилий, органов, трубочек и ниточек человеческого тела, как будто учимся в медицинском колледже. Когда он был учеником в Москве, от него это тоже требовалось.
Он добавил, что я получу и хороший духовный урок, изучая обыкновенную винтовку и необыкновенно сложно устроенное человеческое тело, поскольку винтовка предназначена для того, чтобы это тело уничтожить.
