– Как с холлом, – сказал я.
– Эти картины вдвое значительнее ваших, надо только их преподнести.
* * *
– Вы их из Балтимора выписали? – спросил я.
– Нет. Неделю назад на антикварной выставке в Бриджхемптоне я случайно встретила другую коллекционершу, которая мне их продала. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале за Сатин-Дура-Люксом.
– Надеюсь, эти детские какашки – не Сатин-Дура-Люкс?
– Нет. Только идиот мог использовать Сатин-Дура-Люкс. А хотите, я скажу вам, чем замечательны эти картины?
– Нет, – отрезал я.
– Я очень старалась понять ваши картины и отнестись к ним с уважением. Почему бы вам не попробовать посмотреть так же на мои?
– Известно ли вам, что означает слово «китч»? – спросил я.
– Я написала роман, который так и называется – «Китч», – сказала она.
– Я его прочла, – вмешалась Селеста. – Там парень все убеждает свою девушку, что у нее плохой вкус, а у нее и правда плохой вкус, но это совсем не важно.
– Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях – не серьезное искусство? – усмехнулась миссис Берман. – Но попытайтесь представить, о чем думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а думали они о том, какие страдания, какие несчастья станут вскоре уделом многих из этих невинных, счастливых крошек – дифтерия, пневмония, оспа, выкидыши, насильники, бедность, вдовство, проституция, и смерть, и погребение на кладбище для бедняков и бродяг.
У подъезда послышалось шуршание шин.
– Пора, – сказала она. – Может, вы и не переносите по-настоящему серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом.
И она удалилась!
16
Не успел «феррари» психиатра с ревом испариться в лучах заката, как кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом.
– Считайте, что я вас, как положено, предупредила – за две недели, – сказала она.
Еще не хватало!
– Почему такое внезапное решение? – спросил я.
– Ничего внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как раз перед появлением миссис Берман. Здесь было так мертво. Она все оживила, и мы остались. Но договорились друг с другом, что, когда она уедет, мы тоже уедем.
– Но ведь вы мне так нужны, – сказал я. – Как мне уговорить вас остаться?
А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты вытворяют тут, что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай, сколько душе угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а плачу я ей как кинозвезде.
– Могли бы уже выучить, как меня зовут, – сказала она.
Что происходит?
– Выучить? – переспросил я.
– В разговорах вы вечно называете меня «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Эллисон Уайт.
– Господи! – с наигранной веселостью запротестовал я. – Прекрасно знаю. Ведь я каждую неделю выписываю чек на ваше имя. Может быть, я пишу его с ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение?
– Вы только и вспоминаете обо мне, когда чек подписываете, а может, и тогда нет. А пока миссис Берман не приехала, и Селеста была в школе, нас с вами во всем доме всего двое и было, и спали мы под одной крышей, и вы ели приготовленную мной еду…
Она умолкла. Видно, решила, что сказано достаточно. Понимаю, ей не легко это далось.
– Итак? – сказал я.
– Все очень глупо, – выдавила она.
– Не знаю, глупо или нет.
И тут она выпалила:
– Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж!
О Господи!
– Разве кто-то собрался жениться? – спросил я.
– Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз уж приходится жить под одной крышей с мужчиной, любым мужчиной. – И сразу же поправилась: – С любым человеком.
До ужаса похоже на то, что говорила моя первая жена Дороти: часто я обращаюсь с ней так, будто у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А кухарка снова будто за Дороти повторяет:
– Вы, видно, женщин до смерти боитесь, – сказала она.
– Даже меня, – вставила Селеста.
* * *
– Селеста, – сказал я, – у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет?
– Это потому, что вы считаете меня глупой.
– Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, – сказала мать.
– Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где?
– Ушел, – отозвалась Селеста.
* * *
За что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном!
И вот, превратив мою жизнь в руины, она развлекается в обществе Джеки Кеннеди!
– О, Боже! – выдавил я наконец. – Да вы же, теперь я понял, терпеть не можете мою знаменитую коллекцию!
Они вздохнули с облегчением – наверно, оттого, что я перевел разговор на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной.
– Да нет, – сказала кухарка – нет, извините, не кухарка, а Эллисон Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это очень видная женщина с правильными чертами лица: подтянутая фигура, красивые каштановые волосы. Вся беда во мне. Я-то совсем не видный мужчина.
– Просто я ничего в них не понимаю, – продолжала она. – Конечно, образования-то никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали.
– Какая же? – Я немножко воспрял духом, надеясь хоть на какой-нибудь просвет в этой катастрофе: хоть одна из моих картин, пусть проданная, произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая живопись может пронять.
– На ней два черных мальчика и два белых, – сказала она.
Я мысленно перебрал свои картины: какую же из них простые, но наделенные воображением люди могли так истолковать? На какой два черных и два белых пятна? Скорее всего, Ротко, это в его духе.
И тут до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью коллекции, а хранил как память. Написал ее не кто иной, как Дэн Грегори! Это журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона про драку двух черных и двух белых мальчишек в глухом переулке городка где-то на Среднем Западе, да еще в прошлом веке.
Видно, разглядывая эту иллюстрацию, они спорили: подружатся ли мальчишки или разбегутся в разные стороны. В рассказе у черных мальчиков были смешные имена Герман и Верман.
Мне часто приходилось слышать, что никто не рисовал черных лучше Дэна Грегори, хотя рисовал он их исключительно по фотографиям. Когда я появился у него, он первым делом сообщил, что у него в доме не было и не будет черных.
