Взвыл ли я? Говорили, что взвыл. Что именно? Потом мне сказали, что. Люди меня слышали, я себя – нет. Первыми прибежали кухарка с дочкой, а я вою и вою:
– Это не мой дом! Это не мой дом!
Только подумайте: мне был приготовлен сюрприз, они с нетерпением ждали моего возвращения. И вот, хотя я всегда был так щедр и великодушен к ним, они видят, что я чуть не при смерти, и еле сдерживают хохот!
Ну и мир!
* * *
Я спросил у кухарки, и теперь уже слышал себя:
– Кто это сделал?
– Миссис Берман, – ответила она. И ведь держится так, будто и не понимает, в чем дело.
– А вы как могли это допустить?
– Я ведь только кухарка.
– Я надеялся, вы к тому же и мой друг, – сказал я.
– Ну что вы хотите! – сказала она. Честно говоря, мы никогда не были близкими друзьями. – Мне вообще-то нравится, как это выглядит.
– Вам нравится?
– Лучше, чем было, – сказала она. Я повернулся к ее дочери.
– Тебе тоже кажется, что лучше, чем было?
– Да, – ответила она.
– Ну, просто потрясающе! Только я из дома – миссис Берман вызывает маляров и обойщиков, да?
Они отрицательно покачали головами. Миссис Берман всю работу сделала сама, сказали они, с доктором, своим будущим мужем, она, оказывается, познакомилась, когда оклеивала обоями его кабинет. Профессиональная обойщица! Представляете?
– Потом он пригласил ее оклеить весь его дом, – поведала Селеста.
– Ему повезло, что она его самого не оклеила!
Тут Селеста сказала:
– Знаете, у вас повязка упала.
– Что упало?
– Повязка с глаза, – сказала Селеста. – Она на полу, вы наступили на нее.
И правда! Я так вышел из себя, что, видно, рвал на себе волосы и содрал повязку. И теперь они видели страшный рубец, который я никогда не показывал даже Эдит. Первая моя жена, конечно, насмотрелась на него достаточно, но она ведь была сестрой в военном госпитале в форте Бенджамен Гаррисон, где после войны специалист по пластическим операциям пытался привести рану в порядок. Он собирался сделать более обширную операцию, чтобы можно было вставить стеклянный глаз, но я предпочел повязку.
Повязка валялась на полу!
* * *
Мой изъян, всегда так тщательно прикрытый, выставлен на обозрение кухарки и ее дочери! А тут в холле появился и Пол Шлезингер – как раз во время.
Все были невозмутимы, увидев шрам. Не отпрянули в ужасе, не вскрикнули от отвращения. Как будто с повязкой и без нее я выглядел примерно одинаково.
Водворив ее на место, я спросил Шлезингера:
– Ты был здесь, когда все это происходило?
– Конечно, – ответил он. – Как же такое пропустить?
– Разве ты не понимал, каково это мне?
– Вот потому-то я ни за что не хотел пропустить такое.
– Ничего не понимаю, – сказал я. – Вдруг оказывается, все вы мне враги.
– Не знаю, как они, а я, черт возьми, да! Почему ты не сказал мне, что она – Полли Медисон?
– А как ты узнал? – воскликнул я.
– Она сама сказала. Увидев, что она вытворяет, я умолял ее прекратить, боялся, что это может тебя убить. А она считала, ты на десять лет помолодеешь.
– Я на самом деле думал, тут вопрос жизни и смерти, так что мне надо применить силу, – продолжал он. Человек этот, между прочим, удостоен Серебряной Звезды за то, что на Окинаве, спасая товарищей, он бросился телом на шипящую японскую ручную гранату.
– Ну, я схватил сколько мог рулонов с обоями, побежал на кухню и спрятал их в морозилку. Так как насчет дружбы?
– Храни тебя небо. Пол! – воскликнул я.
– А тебя разрази гром! – парировал он. – Она бросилась за мной и требует обои. Я обозвал ее сумасшедшей ведьмой, а она меня прихлебателем и грошовой свистулькой в американской литературе.
– Вы-то кто такая, чтобы о литературе разглагольствовать? – спрашиваю. – И тут она мне выдала!
Вот что она ему сказала: Семь миллионов моих книг продано в прошлом году только в Америке. Два романа как раз сейчас экранизируются, а фильм, снятый еще по одному в прошлом году, удостоен премии Академии за лучшую режиссуру, лучшее исполнение второй женской роли и лучшее музыкальное сопровождение. Познакомьтесь, вы, ничтожество: Полли Медисон, мировой чемпион в среднем весе по литературе! А теперь отдавайте обои, не то руки переломаю!
* * *
– Как ты мог допустить, Рабо, что я столько времени ставил себя в дурацкое положение, наставления ей читал по части писательского ремесла? – возмущался он.
– Я ждал подходящего момента.
– Сто раз была возможность, сукин ты сын, – обругал он меня.
– Все равно она же совсем другого сорта, – защищался я.
– Вот это правда! И одареннее, и лучше.
– Ну уж, конечно, не лучше.
– Эта баба – чудовище, – сказал он, – но у нее поразительные романы. Она прямо новый Рихард Вагнер, один из самых ужасных людей за всю историю человечества.
– Откуда ты знаешь, что она пишет? – спросил я.
– У Селесты есть все ее книжки, и я их прочитал. Какая ирония, а? Все лето читаю ее романы, чертовски ими наслаждаюсь, а к ней, понятия не имея, кто она, отношусь как к полоумной.
А, так вот как он проводил лето: читал подряд все романы Полли Медисон!
* * *
– Когда я узнал, что ты скрывал от меня, кто она, мне даже больше, чем ей самой, захотелось переделать холл. Это я посоветовал, если она хочет сделать тебе приятное, перекрасить все дерево в цвет детского дерьма.
Он знал, что у меня было по меньшей мере два мало приятных переживания, связанных с цветом, который почти все называют цветом детского дерьма. Даже в Сан-Игнасио, когда я был мальчишкой, его так называли.
Первый неприятный случай произошел много лет назад у выхода из магазина «Братья Брукс». Я купил приглянувшийся мне летний костюм, который на меня тут же подогнали – мне показалось, он подойдет для дома. Тогда я был женат на Дороти, мы еще жили в Нью-Йорке и рассчитывали, что я стану бизнесменом. Только я вышел из магазина, как меня схватили двое полицейских и потащили допрашивать. Потом они передо мной извинились и отпустили, объяснив, что рядом ограбили банк и на голову грабителя был натянут дамский нейлоновый чулок. «Ничего про него не знаем, – сказали, – только говорят, на нем был костюм цвета детского дерьма».
Вторая неприятная ассоциация, связанная с этим цветом, имеет отношение к Терри Китчену. Когда Терри, я и еще несколько человек из нашей группы переехали сюда в поисках дешевого жилья и картофельных амбаров, Терри целыми днями околачивался в барах, своеобразных клубах местных рабочих. А он, между прочим, окончил Йельскую юридическую школу, даже в свое время входил в Верховный суд при Джоне Харлане, а также был майором Восемьдесят второго авиаполка. Я не только в значительной степени содержал его, но был единственным человеком, которому он звонил или просил кого-нибудь позвонить, когда напивался так, что не мог сесть за руль и доехать домой.
