* * *
Вчера за ужином я посетовал Шлезингеру и миссис Берман на то, что современное молодое поколение ничего не хочет знать, норовит прожить с минимумом информации:
– Они даже о вьетнамской войне понятия не имеют, об императрице Жозефине и о том, кто такая Горгона.
Миссис Берман защищала молодежь. Прошло уже время интересоваться вьетнамской войной, считала она, а влияние тщеславия и власть секса можно изучать на примерах поинтереснее, чем история женщины, жившей в другой стране сто семьдесят пять лет назад.
– Ну, а о Горгоне только и надо знать, – заявила она, – что ее не существует.
Шлезингер, который все еще уверен, что миссис Берман почти невежда, покровительственно пустился в назидания:
– Философ Джордж Сантаяна говорил: «Те, кто неспособны помнить прошлое, обречены его повторять».
– Да ну? – сказала миссис Берман. – Что же, тогда я сообщу кое-что новенькое мистеру Сантаяна: мы обречены повторять прошлое в любом случае. Такова жизнь. Кто не понял этого к десяти годам – непроходимый тупица.
– Сантаяна был знаменитым философом в Гарварде, – запротестовал Шлезингер, сам гарвардец. А миссис Берман возразила:
– Мало у кого из подростков есть деньги учиться в Гарварде, чтобы им забивали там голову ерундой.
* * *
На днях в «Нью-Йорк таймc» я случайно увидел фотографию секретера эпохи Французской империи, который за три четверти миллиона долларов был продан с аукциона кувейтцу, и почти не сомневаюсь, что секретер стоял тогда, в 1933 году, в гостевой Дэна Грегори.
Только две вещи в гостевой не соответствовали стилю эпохи Империи – две картины Дэна Грегори. Одна, висевшая над камином, изображала тот момент в «Робинзоне Крузо», когда потерпевший крушение герой увидел на берегу человеческие следы и понял, что он – не единственный обитатель острова. А картина над секретером запечатлела сцену, когда вооруженные дубинами Робин Гуд и Маленький Джон, незнакомцы, ставшие потом лучшими друзьями, встретились посередине бревна, перекинутого через поток, и ни один не желает уступить дорогу другому. Подвыпивший Робин Гуд, понятное дело, взбешен.
11
Я заснул в гостевой прямо на полу. Конечно, и думать не посмел мять постели или хоть к чему-нибудь прикоснуться. Мне снилось, что я снова в поезде, а он постукивает, позвякивает: тук-тук, тики-тук, тук-тук, тики-тук, динь-динь-динь. Динь-динь-динь – это, конечно, не от поезда, это сигналы на переездах, где все должны уступать нам дорогу, не то места мокрого не оставим! И поделом! Ведь они – ничто, а мы – все.
Толпы, которым приходилось нас пропускать, чтобы мы их не раздавили, состояли из фермеров с семьями, с пожитками, кое-как сваленными на старых грузовиках. Ураганы или банки отняли у них хозяйство столь же беспощадно, как во времена их дедушек и бабушек конница Соединенных Штатов согнала с этих же земель индейцев. Где они теперь, эти развеянные ветром фермеры? Кормят рыб на дне Мексиканского залива?
Эти разоренные белые индейцы на железнодорожных переездах давно мне знакомы. Много их проходило через Сан-Игнасио, спрашивая таких, как мы с отцом, или даже безучастных индейцев лума, не знаем ли мы, кому нужны работники на любую работу.
В середине ночи Фред Джонс разбудил меня от железнодорожного сна. Сказал, что мистер Грегори хочет меня видеть. Не нашел ничего странного в том, что я сплю на полу. Когда я открыл глаза, кончики его ботинок были в дюйме от моего носа.
Ботинки сыграли очень важную роль в истории славного рода Карабекянов.
* * *
Фред привел меня к той самой лестнице, с которой скатилась Мерили и которая вела в святая святых – в студию. Наверху – темнота. Подниматься туда мне предстояло в одиночестве. Воображение могло легко нарисовать наверху петлю виселицы, качающуюся над застекленным световым люком.
Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами, и в каждом пылает уголь.
Позвольте объяснить то, что я увидел, с точки зрения архитектуры. Видите ли, Грегори купил три типичных нью-йоркских особняка, каждый в три окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже. Я думал, что у него один дом, тот, с дубовой дверью и Горгоной, тронутой ярью. И не был готов к перспективе, открывшейся на последнем этаже; своей протяженностью она, казалось, нарушала все законы пространства и времени. В нижних этажах, включая цокольный, Грегори соединил три дома – дверьми и арками. А на верхнем – разобрал все разделяющие стены, продольные и поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов.
* * *
В ту ночь освещали студию только шесть каминов да светлые полосы – зебра – на потолке. Полосы были от света уличных фонарей, который лентами падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит.
Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не заметил. Неподвижный, безмолвный и бесформенный в длинном черном халате, он ссутулился на верблюжьем седле, перед камином, спиной ко мне, в центре, футах в двадцати от входа. Прежде, чем я понял, где он, я различил предметы на каминной доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава, расположенная в порядке размеров, от детского до прадедушкиного – эдакая маримба каннибалов.
Было и своеобразное музыкальное сопровождение – монотонная фуга для горшков и тазов, расставленных справа от Грегори под одеялом из тающего снега.
* * *
«Кер-планк». Тишина. «Плинк-панк». Тишина. «Плооп». Тишина. Так напевал люк, а я всматривался в самый бесспорный шедевр Дэна Грегори – студию, единственное его творение, которое захватывало оригинальностью.
Простое перечисление предметов, составлявших этот шедевр, – оружия, инструментов, идолов, икон, шляп, шлемов, моделей кораблей и самолетов, чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя, – ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого старинного до современных, самой разной формы, причем многие висели в неожиданных местах, под немыслимыми углами, бесконечно умножая фигуру потрясенного наблюдателя. Здесь, на площадке лестницы, где Дэн Грегори оставался невидимым, себя я видел повсюду!
Знаю точно, зеркал было пятьдесят два, на следующий день я их пересчитал. В мои обязанности входило еженедельно протирать некоторые из них. С других не разрешалось смахивать пыль под страхом смерти, сказал мой хозяин. Никто не мог изобразить, как выглядит предмет в пыльном зеркале, лучше Дэна Грегори.
Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел.
– Меня тоже нигде никогда особенно не ждали, – произнес он с тем идеальным британским выговором, которым пользовался всегда, по-другому он говорил только ради забавы.
– Знаешь, мне вот что очень пошло на пользу, – добавил он, – мой учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал.
