Быстро расправившись с обедом, товарищи назначили караул. Первым должен отдыхать Костя. Ваня будет охранять пленного и подходы к поляне. Меняться решили через два часа. После этого Костя лег на свою куртку на солнышке и быстро уснул. Ваня остался наедине с «ходоком».
Ване тоже хотелось спать, но он крепился. Чтобы как-то скоротать время, он неторопливо прошелся по поляне между деревьев, посмотрел лошадей, встал напротив пленника. Тот, привалившись к стволу дерева, с наполовину закрытыми глазами холодно смотрел куда-то в лес. Его голубые глаза казались равнодушными к происходящему. Немолодое, в морщинах лицо выглядело серым и усталым, как у путника после долгой, трудной дороги. Строгие усы стрелочками вниз без бороды аккуратно острижены на манер офицера царской армии. На вид ему было лет под шестьдесят. Куртка и рубаха залиты кровью, бежавшей из-под кепки и теперь засохшей после Ваниного удара прикладом по голове. За время движения Ваня хотел осмотреть и перевязать ему рану, но Костя не разрешал: «Самим бы уйти!» Сейчас, сочувствуя, он подошел к нему, поднял кепку.
Рана была не опасная, так себе, небольшая шишка на затылке.
– Болит? – спросил Ваня. – Перевязать?
– Не надо, – даже не поморщившись, ответил «ходок». – Заживет как на собаке.
Ваня надел кепку, отошел в сторону, присел напротив. Чтобы не уснуть, решил поговорить с пленным.
– Давно перебежал к немцам? – спросил он, рассматривая его лицо.
– Я не перебегал.
– Как это… а когда ты это… того?!
– С фашистами, что ли?
– Да. Долгая история.
– Ты куда-то торопишься? Расскажи, коли на сердце накипело. Может, легче будет.
– Тебе зачем? Ты что, священник? Грехи отпускаешь?
– Нет. Просто хотелось знать, как ты смог Родину продать.
– Я свою Родину не продавал.
– Как это не продавал? А почему тогда с ними?
– Потому что дурак.
– Что же это ты… дураком себя называешь, а за линию фронта опять поперся?
– Запутался я… да и деваться некуда.
– Как некуда? Пришел бы к нам, остался.
– Расстреляют.
– Наверное… теперь-то точно расстреляют! Но, может, если все расскажешь… скостят… в живых оставят.
– А что толку в живых оставаться? – с безысходностью в глазах проговорил «ходок». – Мне и так недолго осталось. Пулька под сердцем гнобит, последнее время все тяжелее дышать.
– Откуда пулька-то? Случайно не моя?! – Ваня посмотрел на него с легкой усмешкой. – А то я таких, как ты… со счету сбился.
– Да уж вижу, – подавленно отвечал пленник, показывая глазами на малокалиберную винтовку с прицелом, – что ты с «острым глазом». Немцы за тебя бы многое отдали. У них специальные отряды есть, чтобы на ваших стрелков охотиться. Большой вред вы им несете! – покачал головой собеседник и с интересом показал на коробку на стволе. – А это что, когда выстрел не слышно?
– Это уже не твое дело, – ревниво прикрывая винтовку первой подвернувшейся тряпкой, оборвал его Ваня.
– Ловко придумано! – будто не заметив его грубости, выдал тот. – Я как услышал, что вроде как кто-то в картошке в ладоши хлопнул, сразу понял, что партизаны или разведчики приползли. Но не знал, что вы до такого додумались. Мне казалось, что вы как всегда… с ножами. А оно вон как. У немцев такого «снадобья» в помине нет.
– Ты слышал, как я стрелял? А что тревогу не поднял?
– Не захотел, – равнодушно ответил «ходок». – Надоели немцы, терпения нет. Все приказывают: иди за передовую, потом обратно. Неси то, это. А кто они мне? Все мои бывшие командиры на том свете. Один я остался. Я из-за этого всегда отдельно от них на сеновале спал. Даже зимой, в мороз. В тулуп завернусь, и до утра… привык. А сегодня, как вас услышал, думал, вот соберусь и уйду. Не успел… – кисло улыбнулся. – Ты меня прикладом приголубил.
– И долго ты вот так…
– Что, так?
– Как собака, служишь за кусок хлеба разной сволочи?
– Да как сказать, – нисколько не обижаясь на его слова, задумался тот, а потом ответил: – Начинал-то я еще в Первую мировую, в четырнадцатом году за Россию. Как-то выжил, не задохнулся от газа, вернулся домой. А там – кровь рекой! Кто кого лупит? Не понять. Недолго дома жил. Приехали белые, забрали Отечество защищать. У адмирала Колчака служил, под началом полковника Мохова Василия Николаевича, пока нас под Красноярском не разбили. Полгода красные по тайге нас гоняли. С зимы до лета от полка девять человек осталось. Как почувствовали, что нам конец приходит, пришлось небольшим отрядом через Саяны уходить. В горах напоролись на засаду. Не могли понять: либо красные нас ждали, либо кыргызы. А только от девяти человек нас трое осталось: я, полковник Мохов и поручик Силантьев. Вот оттуда у меня пулька в легких щемит. Не стану скрывать, была мысль офицеров бросить и домой вернуться. Недалеко от дома отъехали. Через неделю мог под боком у Аннушки быть. Но Мохов меня с того света вытянул. Пулю не смог вынуть, щипцов не было. Как я мог своего командира после этого бросить? Погибли бы они с Силантьевым.
Я тайгу хорошо знаю, не раз там ходил, а они, как слепые котята, костер не могли запалить. Повел я их. Сначала в Монголию, потом в Китай. А там, на корабле, сперва – в Турцию, потом во Францию, затем в Италию. Золотишка у нас с собой было немного, пуда полтора на троих. Мохов первое время золото трогать не разрешал: государственные запасы. Но потом, когда свои каблуки от сапог сварил, приказал разделить слитки. Поначалу, как деньги были, можно было жить. А когда средства кончились, полковник пошел искать иностранную разведку, где нас и завербовали. С тех пор с двадцать седьмого года в «ходоках» и числюсь. Правильно ты говоришь, что я разной сволочи за кусок хлеба служил. То туркам, потом арабам, итальянцам. Теперь вот… последние четыре года немцам.
– Слушаю тебя, и не могу понять, – перебил его Ваня. – Ты говоришь, немцы – это они. А ты тогда кто?!
– Я? – тяжело улыбнулся тот. – Теперь даже не знаю, кто… все перемешалось. Немцы после войны обещали за хорошую службу вернуть все, что было на моей Родине…
– Что же у тебя было? – будто что-то вспоминая, спросил Ваня.
– Отец мой, Григорий, лесом торговал. А у тестя моего, Никифора Ивановича, мельница водяная была, – тяжело вздохнув, ответил мужчина. – Хозяйство большое: лошади, коровы, земли пахотные… – И с разочарованием: – Да только вижу я, не вернуть нам ничего, война будет не в пользу немцев. Бьются мужики русские, не жалея жизни! И где она теперь, Родина-то? Кто из моих родных в живых остался?
– Много ли у тебя родных было? – холодея, едва слышно спросил Ваня.
– Семья большая. Но недолго мы с моей Аннушкой прожили… до Первой мировой полгодика. После нее еще немного, там, в Гражданскую, дочка родилась, Танечкой назвали. На этом все, кончились дети. Не дали нам с моей Аннушкой пожить…
